Илья Сельвинский - О, юность моя!

— А я ненавижу писать письма.

Леська кивнул ей и взошел на баркас. Выбрали якорь, подняли кливер, и судно стало медленно уходить в ту­ман. А на пристани стояла маленькая фигурка и быстро отъезжала. Гораздо быстрей баркаса. Леська так и не понял того, что если не он сам, то колокольный перезвон был первой ее любовью...

В Севастополь пришли благополучно. Баркас тихо проплывал мимо огромного французского крейсера «Жан Бар». Вахтенный напевал какую-то шансонетку. Это удивило Елисея: по-видимому, на боевом корабле не все винты принайтованы намертво.

— Qui est ça? — окликнул их вахтенный.

— Poissoniers, — ответил Леська.

Леська ошибся: надо было сказать pêcheurs, — но ошибка прозвучала гораздо более солидно [5] Poissoniers — торговцы рыбой, pêcheurs — рыбаки. .

— Воn, bоп, — отозвался вахтенный и снова запел свою шансонетку с весьма фривольным текстом:

Леська вступил на берег.

«Ну вот, — подумал он. — Я в Севастополе. Снять но­мер не смею, пропуска в этот военный город у меня нет. Интересно, как я выйду из положения?»

Он по-детски подумал о чуде, вспомнил о китайце Ван Ли и успокоился. «Человек не пропадает» — это он усвоил крепко.

Леська шел по городу. Каждый поворот, каждое зда­ние напоминало о знаменитой обороне против англо-франко-сардинской коалиции. Каждый камень звучал о геройстве русских моряков. Но вот пришло время — и снова на рейде, как победитель, стоит французский крейсер. Чего стоит кровь предков, о которых кричат все эти памятники, монументы, братские кладбища, названия улиц с наименованием бастионов?

Но все-таки надо было где-нибудь обосноваться: весь день ходить — не выход, да и можно привлечь к себе вни­мание белогвардейцев: почему такой здоровяк не на фронте?

И вдруг... Нет, он не встретил своего друга, не нашел на земле пропуска или хотя бы денег. Он увидел над уз­кою дверью какого-то невзрачного двухэтажного домика вывеску: «Адвентисты седьмого дня». Леська вспомнил Устина Яковлевича и постучался.

Открыл ему смахивающий на моржа, тучный, брито­головый дядя, одетый в белую и длинную, как саван, ру­баху.

— Кого надо?

— Здесь живут адвентисты?

— Здесь молельня.

— А вы проповедник?

— Сторож я. А что?

— Адвентист?

— Ну да.

— Я тоже адвентист.

— И что же с этого?

— А то, что мне негде жить и я хочу остановиться у вас.

— У нас не гостиница.

— Ах, вот как адвентист отвечает адвентисту! Хоро­шее же у вас представление о христианстве!

— Да ведь негде у нас: мы вчетвером в одной ком­нате.

— Я могу и в молельне.

— Не полагается в молельне: еще клопов разведешь. Да ты сам откуда будешь? Что за человек?

— А вы впустите сперва, а потом и спрашивайте.

Леська отодвинул моржа в сторону и взлетел по лест­нице на второй этаж.

— Постой, постой... Ты куда? Как смеешь?

Сторож, отдуваясь и хрипя, подымался за Леськой.

Леська вошел в молельню. Это была большая, грубо вы­беленная комната с кафедрой и семью рядами скамей.

«Суровый народ адвентисты», — подумал Леська.

Из двери, ведущей в соседнюю комнату, вышла жен­щина с двумя детьми.

— Здравствуйте! — сказал Леська.

Женщина не ответила. Детишки в испуге спрятались за ее спиной и выглядывали оттуда со страхом и любо­пытством. Между тем морж наконец добрался до Леськи. Булькая и переливаясь, как испорченная шарманка, он подошел к Леське и схватил его за грудки.

— Я тебя сейчас со всех ступенек...

— Женщина! — сказал спокойно Леська. — Если этот человек порвет на мне рубаху, он потеряет место. Что это за адвентизм — избивать прихожан?

— Отпусти его, Пшенишный, — сказала женщина.

— Да откуда же я знаю, что он прихожанин? Я его никогда и в глаза не видел.

— А может, он агитатор? — сказал мальчик.

Женщина восхищенно засмеялась:

— Умен, как поп Семен.

— Я из Евпатории. От Устина Яковлевича Комарова.

— Не знаю никакого Яковлевича. Да и почему это я должен верить? Чем докажешь?

— Чем? Ну, спою вам адвентистские песни.

— Пой!

Пшенишный присел на скамью и, подбоченясь, приго­товился слушать, точно профессор консерватории.

Леська откашлялся и не своим голосом запел псалом, который слышал от Устина Яковлевича:

— Ну, что? Теперь верите? А еще вот эту послушайте:

— Что вы от нас хотите? — спросила женщина.

— Хотя бы переночевать. Вот тут. На скамейках.

— Но вам тут будет жестко.

— Мне везде жестко.

Эта грустная фраза окончательно покорила женщину.

— Ну, зачем ты упрямишься, Пшенишный? Пусть че­ловек переночует. Проповедник же, право, ничего худого не скажет.

Потом снова обратилась к Леське:

— У вас что, денег нет на гостиницу?

— В том-то и дело.

— А зачем тогда приехал? — хмуро спросил Пшенишный. — Чего тебе тут нужно, в Севастополе?

— Это вопрос особый. Об этом, если хотите, мы мо­жем с вами поговорить. Только не сейчас: сейчас я дол­жен идти по своим делам, а мешок оставлю здесь. Впро­чем, я еще не завтракал. Хотите вместе? Мои консервы — ваш чай.

— А что у тебя там торчит из мешка? Какая бутылка?

— Ах, это? — небрежно сказал Леська. — Это библей­ская водка.

— Водка?

— Ну да.

— А почему библейская?

— Так называется. Шестьдесят градусов, на зеленом перце.

— Настёнка! — заорал Пшенишный. — Накрывай на стол! Живо! Неужто шестьдесят?

— А мне от нее хотя десять! — попросил мальчик.

— Умен, как поп Семен, — снова засмеялась жен­щина и ласково потрепала сына за вихор.

Леська очутился за хозяйским самоваром. Он поста­вил на стол жестяную банку овощных консервов и стек­лянную с компотом ассорти, в котором среди зеленых слив, желтых груш и бледно-розовых яблок аппетитно посвечивали пунцовые вишни.

Двухлетняя Машенька соскользнула с колен матери и, приковыляв к Леське, повелительно пролепетала:

— На уюньки!

— Это значит — «на ручки», — перевела мать.

Леська взял девочку «на уюньки» и умиленно вдох­нул но татарскому обычаю золотце нежных ее волоси­ков. Но колени у него были жестче материнских. Ма­шенька поерзала и решительно произнесла:

— Неудоба!

Она вернулась к матери:

— На уюньки.

Старшенький, Мишка, парень лет пяти, уже уписы­вал за обе щеки Леськины баклажаны. Машенька тут же потянула к себе его тарелку. Мишка заорал петушиным голосом. Произошла небольшая потасовка. Мама ото­брала у Мишки тарелку для Машеньки, а ему дала но­вую порцию. Мишка оказался в барыше, а Машенька, по­пробовав остроту баклажана, отодвинула тарелку как можно дальше: