Илья Сельвинский - О, юность моя!

К вечеру снова пошел в гостиницу «Европа». Тугенд­хольд лежал в постели: ему нездоровилось. Но Леську он принял и ответил на все вопросы: он думает посе­литься в Симферополе до взятия Петрограда, он наме­рен издать книжку о Пикассо и прочитать ряд лекций по истории живописи.

— А вы чем живете? В газете работаете?

— Да. И, кроме того, я натурщик.

— Вот как! Это с моей легкой руки? Где же вы под­визаетесь?

— У художника Смирнова.

— Смирнов? Гм... Не знаю такого. Боже мой! Леся! Вы у меня натурили целый месяц, а я вам не уплатил ни копейки. Вот. Пожалуйста. Возьмите.

— Что вы, что вы, Яков Алексаныч...

— Возьмите, иначе не смейте показываться мне на глаза.

Тугендхольд сунул Леське сто керенок.

— Вы заслужили большего, но у меня больше нет. Зато я подарю вам рисунок Пикассо. Не репродукцию, а рисунок. Дайте мне во-он ту папку.

Это был портрет Тугендхольда, сделанный одним росчерком пера. Тугендхольда на портрете не было, но был превосходно разработанный план его лица.

— Изумительно... — прошептал Леська и выбежал на улицу, прижимая к груди эту драгоценность.

Трецеку интервью понравилось. Он похвалил Леську и пустил его материал в воскресный номер, приказав до­стать репродукцию с какого-нибудь пикассовского ше­девра: газета даст клише.

Много сил стоило Елисею не показывать свое сокро­вище, но Леська понял, что в этом разбойничьем гнезде он его обратно не получит: портрет с личной подписью

Пикассо мог быть мгновенно реализован в любом комис­сионном магазине.

Когда деловая часть разговора была закончена, Леська попросил аванс. Это ужасно позабавило Трецека.

— Эй, бандиты пера! — закричал он. — Смотрите, но не учитесь: человек принес первое интервью и уже тре­бует денег.

Дома Леська отдал остаток денег Беспрозванному: он не надеялся заработать что-нибудь существенное. Яич­ница разожгла аппетит, и Леська метался по комнате, как зверь в клетке.

«Остается только стенку лизать!» — думал Леська.

А потом задумался вот над чем: если он будет каж­дый день отрезать по ломтику, прапорщик спохватится. А что тогда? Скандал? Но Леська уже не мог пройти мимо сала. Мышь, знающая, что сало в мышеловке, все же тянется к нему. Голод сильнее воли.

Он глядел в окно. Видел церковь Петра и Павла, вспомнил своего деда Петропалыча, и в конце концов не такую уж голодную жизнь в родном доме. В Евпатории трудно голодать: взял сачок, выехал на шаланде, нало­вил крабов, креветок, хамсы — вот и сыт. Правда, зимой хуже, но в рыбных лавках начиная с осени цены падают, и за гроши можно купить целый кулек маринованных пузанков или барабули с лавровым листом и шариками черного перца. А здесь?.. Просить Леонида о помощи Леська стеснялся, хотя на даче дела шли неплохо: отре­занная от России приезжая публика жила в кабинах круглый год. Им поставили железные печки — «бур­жуйки», и люди хоть и мерзли, но не замерзали.

Пришел Беспрозваиный и позвал Леську пить чай. Старик накупил целую груду колбасных обрезков, кото­рые продавали нищим. Здесь попадалась и чайная, и кровяная, и ливерная. Леська никогда ничего подобного не ел. Настроение было превосходное.

— Лукулл обедает у Лукулла, как говорил Дюма-пэр! — воскликнул Аким Васильевич.

Опьянев от сытости, Леська рассказал об Алле Яро­славне, начав историю от Севастополя. Старик неожи­данно разволновался:

— В том, что вы в нее влюбились, ничего удивитель­ного. Даже если бы она была гораздо менее красива. Заметьте: мужчины очень часто влюбляются в сестер милосердия, которые за ними ухаживают. То же самое здесь: женщина вернула вам свободу! Надо быть живот­ным, чтобы ее не полюбить. Теперь вопрос: как добиться взаимности?

— Взаимности? Но я и не думаю об этом.

— Глупости! Раз вы полюбили женщину, вы должны овладеть ею. Иначе это просто невежливо, дорогой.

— Почему должен? — взволнованно спросил Леська, пропустив мимо ушей неуместный юмор Акима Василье­вича.

— Потому что в этом радость бытия! Полнота жизни. Вы обязаны быть счастливым, Елисей. Вдумаемся: как вы живете? Какие у вас утехи? Я — старик, но у меня стихи. Хоть это! Пусть их не печатают, но я их пишу, и пока пишу, у меня крылья! А вы? Без любви человек дряхлеет. Даже такой молодой, как вы. Тем более такой молодой, как вы! Елисей Бредихин должен обладать Аллой Ярославной, и я — тот человек, который ему в этом поможет...

Леська с замиранием смотрел на Беспрозванного. Старец вдохновился, глаза его заблестели, он как-то даже постройиел и вырос. Он уже сам был влюблен в красавицу.

— Аким Васильич... Милый... Ну о чем вы гово­рите? Кто она и кто я? Приват-доцент университета, жена какого-нибудь важного человека... и нищий сту­дент.

— Ничего не значит. Я о ней слышал: муж ее дей­ствительно большой человек — известный историк лите­ратуры профессор Абамелек-Лазарев. Но, во-первых, он старик вроде меня, а во-вторых... плохо, если у нее лю­бовник... Я наведу справки. Доверьтесь мне. Все будет сделано абсолютно тактично.

Леська зашелся нервным хохотком.

— Ну, что вы такое говорите...

— Я знаю, что говорю! Слушайте, Елисей. Вы ска­зали, она дала студентам задание: написать реферат о суде присяжных. Так? Но вы не напишете этого рефе­рата.

— И не получу зачета?

— Черт с ним, с зачетом. Вы напишете ей письмо.

— О чем?

— О любви, конечно!

Следующий день шел по следам вчерашнего: сначала ломтик сала, потом Тугендхольд, у которого удалось взять для газеты репродукцию с картины Пикассо «Ни­щие», затем Трецек и, наконец, в четверть четвертого дежурство у парадных дверей студии Смирнова.

Действительно, вскоре на улицу в своем сером костю­ме вышла Муся Волкова.

— Леся? — сказала она, слегка порозовев. — Ты опоздал на пятнадцать минут. Смирнов уже нервничает.

Хорошо, хорошо. Успеется. Муся! Я хочу с тобой поговорить. Где и когда мы могли бы встретиться?

— Ну, не знаю...

— В шесть часов я буду ждать тебя в Семинарском саду. Придешь?

— Может быть...

И она ушла, позванивая по асфальту каблучками. Хотя гимназисты вызывали ее на балкон, как телку: «Мму-у-уся!» Муся была самой изящной девушкой Евпатории. Невозможно не заглядеться на ее походку — такую естественную и в то же время не то чтобы танцу­ющую, но как бы приглашенную на танец. Может быть, Волкова несколько тонка, но лицо ее миловидно, а глаза просто необычайны: белые, уплывающие в голубую воду, как у черно-бурой лисицы. Странно, что он не замечал этого в Евпатории.

Отсидев у Смирнова свои два часа, Леська побежал в кафе, не нашел Шокарева и умчался на свидание к Мусе. Было пять часов. Муся пришла в семь. Леська му­жественно ждал.

Когда она села рядом, он подумал, что глаза ее по­хожи не на черно-бурую лисицу, а на вещую птицу Га­маюн.