Илья Сельвинский - О, юность моя!

— Ну, вот видишь. Я очень рад.

Пришла Муся Волкова.

— О! И Володя здесь?

Елисей попросил их подождать на конюшне и убежал в борцовскую раздевалку. Володя и Муся бродили вдоль лошадиных стойл и любовались самым красивым зверем на свете — конем. Особенно понравился им вороной жеребец «Бова Королевич».

— Он так блестит, — сказала Муся, — что, глядясь в него, можно поправить прическу.

Вскоре Елисей вышел к своим гостям, совершенно сияя от сознания, что у него триста керенок. Они вышли на улицу и направились в кафе «Чашка чая».

За столиком Шокарев светски ухаживал за Мусей, но Леська держался безразлично.

— Леся! — обратилась Муся к Бредихину. — Ты бо­решься в трусиках, и это выглядит не очень солидно. Все борцы как будто одеты, а ты словно голый. Тебе надо приобрести глухое трико.

— Спасибо. Подумаю.

— Только не черное, — сказал Шокарев. — Черное делает человека тоньше, а борец должен выглядеть как можно более мощным.

— Да, да. Володя прав. Купи себе знаешь какое?

— Красное?

— Белое. Только белое. Это так благородно.

— Все белое благородно?

— Ну, не все, конечно, — засмеялась Муся.

Чтобы переменить эту опасную тему, Шокарев зака­зал шампанское. Он поднял свой фужер и мягко сказал:

— Гляжу я на вас, ребята, и думаю: какие мы все-таки уже взрослые. Сидим в чужом городе, пьем вино в двенадцатом часу ночи, и никто не загоняет спать. За что пьем?

— За будущее! — сказал Елисей.

— Отлично.

— Хотя у каждого из нас свое будущее, но присоеди­няюсь, — сказала Муся и пригубила из фужера. — Но раз уж мы заговорили о будущем... Какие у вас идеалы? В чем смысл вашей жизни? Думали вы об этом? Ну, Лесю я понимаю: он сын рыбака и мечтает, конечно, о том, чтобы на свете не было — как это формулируется у большевиков? — «эксплуатации человека человеком».

— Нет, мне этого мало.

— А что же еще?

— Я мечтаю о том времени, когда управлять людьми будут умы, а не посты.

— А разве это возможно?

— Не знаю. Но это моя мечта, и я в нее верю.

— А ты, Володя, о чем мечтаешь?

— А я мечтаю о том времени, когда Леська окончит юридический факультет и пойдет ко мне в управляющие.

— На корню покупаешь? — засмеялся Леська.

— А почему бы и нет? Ты человек проверенный.

— В каком смысле?

— В политическом. Ты много раз имел возможность уйти с большевиками, получить большой пост. Вот, на­пример, Гринбах. Ему всего двадцать, а он уже комиссар Огненной дивизии.

— Откуда ты знаешь?

— В Осваге все знают. Кстати: Деникин взял Тулу, а Мамонтов кавалерийским рейдом прорвался к Там­бову.

Он поднял бокал и выпил его до дна.

— Так ты работаешь в Осваге? — спросил Елисей.

— Работаю. И даже имею чин подпоручика.

— Ого! Какая карьера для Владимира Шокарева! — засмеялась Муся.

— Поздравляю, — глухо сказал Бредихин. — А зачем тебе это нужно, типус ты симбурдалитикус?

— Сам не знаю, откровенно говоря. Все молодые люди что-то делают, над чем-то работают, имеют какой-то собственный заработок. Вот и мне захотелось. По­мнишь, Елисей: когда вы, бывало, всей компанией шли в баню, я плелся за вами, хотя у нас в доме великолепная ванна с душем.

— Помню, помню. Но баня все-таки не Осваг: за нее не расстреливают.

— Расстреливают? — усмехнулся Шокарев. — Дени­кин взял Тулу. Будем танцевать отсюда.

— Ну-ну, танцуй, танцуй.

Муся повернулась к Елисею:

— Почему ты не пришел в студию вовремя? Избега­ешь меня?

— А тебе не все равно?

Муся не ответила.

— Э, да вы ничего не пили! Обидно. Ну-ка, репетатум! — воскликнул Шокарев и снова налил шампанского в свой фужер.

— Мальчики, пьем!

— Как приятно, что ты меня тоже называешь маль­чиком, — сказала Муся.

— Почему приятно? — спросил Елисей.

— Да так. Вероятно, каждой женщине хочется быть мужчиной.

— Только не такой красивой женщине, как ты, — га­лантно отозвался Володя.

Приятели чокнулись и выпили. На этот раз без тоста.

Вышли из кафе на улицу. За всех заплатил Елисей, не позволив Шокареву даже вынуть бумажник.

— Ладно! Сколько раз ты платил за меня, позволь уж и мне хоть один разочек.

Двенадцати еще не было, — значит, магазины откры­ты. Леська, предоставив Шокареву проводить Волкову, начал прощаться.

— Володя! — сказал он вдруг. — А почему бы тебе не жениться на Мусе? Она ведь такая прелесть.

— ;А почему не женишься ты?

— А чем я буду ее кормить?

— Одна сваха, — очень спокойно сказала Волкова, — одна сваха задумала выдать замуж дочь бедного порт­ного за графа Потоцкого, но для этого девушке, которая была еврейкой, пришлось бы перейти в католичество. Сваха долго уговаривала родителей и наконец добилась согласия. «Половина дела сделана, — подумала сваха. — Теперь остается уговорить графа Потоцкого».

— Извини, Муся, но мы ужасно пьяны.

Елисей сбегал в магазин, купил большой кусок сви­ного сала и, придя домой, тут же заменил им кирпичишко господина прапорщика. В эту ночь спал он с великим наслаждением и чистой совестью, а утром, пригласив Акима Васильевича, задал пир. Поэт тоже не остался в долгу и притащил горчицу.

Сытость предрасполагает к доверию и откровенности. Леська рассказал о Мусе Волковой. Старик насторо­жился.

— Боюсь, как бы вы в нее не влюбились, Елисей.

— Это исключено.

— Заклинаю вас! Во-первых, вы не смеете соблаз­нять бедную девушку. А во-вторых, мы упустим Аллу Ярославну.

В университете Леська подошел к приват-доценту Карсавиной. И опять в нем возникло ощущение, какого давно не было: точно это не он вручал свое ошалелое письмо, а кто-то другой.

— Вот, — сказал Леська и положил конверт на ка­федру.

— Не густо, — засмеялась Алла Ярославна.

Леська ничего не ответил и отошел. Он видел, как она повертела в руках конверт и, недоуменно поведя бро­вями, опустила его в портфель, как в почтовый ящик.

«Что я сделал?! — подумал в ужасе Леська. — Боже мой, что я сделал? Это непоправимо!..»

— Ну, что? Разыскал Шокарева? — спросил на улице Еремушкин.

— Разыскал. Оказывается, он служит в Осваге.

— Ну? Бот это здорово! Это ты молодец! Сказал он что-нибудь?

— Говорит, что белые взяли Тулу.

— Врет. А еще что?

— А еще Мамонтов прорвался к Тамбову.

— Это правда.

— Слушай, Еремушкин. Когда тебе нужно, ты явля­ешься в университет. А я куда пойду, если захочу тебя видеть?

— Это вопрос, — раздумчиво сказал Еремушкин. — Это не так просто — дать явку. Но ты прав. Должен же ты меня информировать, если что срочное. Я сообщу своим, а дня через три-четыре заявлюсь сюда.

За время отсутствия Еремушкина ничего особенного в Леськиной жизни как будто не произошло. Однажды прапорщик Кавун явился на кухню и, показывая сало и тряпочке, изумленно заговорил: