Илья Сельвинский - О, юность моя!

— Не знаю.

— Э-эх, шляпа! Значит, работает прапорщик в таком месте, что... Разведчик, наверное? А?

— А черт его знает.

— Черт его, конечно, знает, но и мы должны знать. Когда он бывает дома?

— Кроме воскресений, поздно вечером.

— А хозяин?

— Тот почти всегда дома.

— Хорошо. Пойду за твоими вещами.

Еремушкин сухо простился с Леськой и ушел. Утром

Елисей опять помогал девушкам в цеху и подсчитывал, сколько дней ему надо еще работать, чтобы накопить хотя бы двести — триста рублей керенками.

В этот день в цех снова пришел Зарубов, сопровож­даемый инженером.

— Ну и как же, борец? Схватимся или трусишь? — громко спросил Зарубов.

Вдруг Леську обожгла блестящая идея.

— Вам эта борьба только в удовольствие, господин Зарубов, а я профессионал. Борьба — мой хлеб.

— Сколько ты хочешь?

— Если я вас положу, вы платите тысячу керенок, а если вы меня, мой хозяин внесет вам сто.

— Ишь ты какой! Оборотистый!

— Да ведь вы уверены, что из меня дым пойдет?

— Ну, уверен.

— Значит, хозяйская сотня у вас в кармане?

Зарубов взглянул на хозяина. Тот засмеялся.

— Ну что ж. Для такого зрелища мне сотни не жалко.

Федор Алексеич повздыхал и вдруг по-купецки ударил ладонью о полу своей роскошной шубы на золотистой выхухоли.

— Сладились!

Борьба была назначена на утро 31 декабря. Накануне Елисей на все свои копейки наелся кровавых бифштек­сов и рано лег спать.

Еще на заре пришел Еремушкин и принес Леськин чемодан.

— Тут и записка тебе от старика.

Леська взглянул и, не читая, сунул ее в боковой кар­ман пиджака.

Ты что опять затеял? Борьбу какую-то. Несерьез­ный ты человек.

— Эта несерьезность может дать мне тысячу керенок.

— Как бы не тысячу синяков.

Утром 31-го на фабрику пришли чуть ли не все рабо­чие. Девушки разрядились, как на ярмарку. Хозяин взял на себя роль арбитра, хоть ровно ничего в борьбе не по­нимал. И вот, обнаженные до пояса, Зарубов и Бредихин выступили друг против друга. Елисей весил четыре с по­ловиной, Зарубов — пуда на полтора больше.

Не пожав руки, которую протянул ему Елисей, Зару­бов сразу же кинулся на Леську по-медвежьи. Но Леська ожидал этой неожиданности. Скользнувши вбок, он рва­нул купца в сторону и очутился за его плечами. Больше ничего и не нужно: мгновенно заложив «двойной нельсон» на его бычью шею, Елисей без всяких угрызений со­вести перевел сцепленные кисти с затылка на череп и так «загнул» своего противника, что через минуту тот уже хрипел на весь переулок. Когда руки наконец разжались, богатырь шатался, как раненый бык. Теперь на Леську нашло вдохновение. Подставив левую руку под нижнюю челюсть Зарубова, а правой крепко зажав его затылок, Бредихин стал тихонько водить противника вокруг себя. Когда купец второй гильдии Ф. А. Зарубов покорно и кротко пошел с захваченной головой по кругу, Елисей заставил его двигаться быстрее и быстрее и вдруг рыв­ком, взяв голову на себя, оторвал противника от земли. Грузное тело Зарубова поплыло вокруг Леськи так плав­но и легко, что Леська почти не чувствовал никакой тяжести. Это была знаменитая «мельница» — редкий, но самый излюбленный прием Поддубного.

В тот же день, купив две бутылки вина, целый окорок и моченый арбуз, который так любили его старики, «Сту­дент Икс» пошел на вокзал.

Вскоре подали состав из семи теплушек. Публика бро­силась к вагонам, но вдруг остановилась перед одним, охваченная потрясением: на вагоне слева от двери огром­ная надпись мелом «Тамбов — Москва». Под ней наца­рапано углем: «Мама и Петя! Ищите нас в Рязани, туда уходит случайный состав. Зина, Аня». Рядом, несколько правее, другим почерком: «Николай! Удалось эвакуиро­ваться в Пензу. Пиши востребования. Лидия». Дальше новая надпись: «Дети! Папа убит. Буду ждать вас в Пензе на перроне. Анфиса Михайловна Боброва». А под самой крышей трафаретом густая тушь: «РСФСР».

Этот вагон сразу стал Леське таким дорогим и близ­ким, что из глаз брызнули слезы. За ним он почувство­вал трагедию пролетарского государства, которое сейчас подвергается последним ударам Антанты, чтобы прекра­тить свое существование, может быть, навеки. Ведь Тула взята, а Мамонтов под Тамбовом, и эта теплушка только что прибыла оттуда как трофей. С нее даже не смыли надписей. Зачем? Пусть все видят, что за паника у крас­ных.

— По вагонам! — закричал комендант вокзала.

Леська вздохнул и стал погружаться в теплушку вме­сте с другими.

Поезд тронулся. Публика принялась шелестеть то га­зетами, то книжками. И тут Бредихин вспомнил о записке Беспрозванного:

«Елисей, милый!

Как вежливый человек, я должен был бы сказать Вам, что очень по Вас соскучился. Но в Вашей комнате поселилось такое восхитительное, такое бледно-розовое создание, что ко мне верну­лась вновь молодость. Никаких подробностей не сообщу — все поймете. Горько и радостно. Пусть это крохи со стола господня, но в моем воз­расте всякое даяние благо.

Затем шло стихотворение:

Дальше приписка:

«Р. S. Это письмо я написал третьего дня в расчете, что кто-нибудь придет же за Вашими ве­щами. А вчера случилась ужасная вещь: читал я стих моей пассии, и вдруг она изрекла: «Голубое это мещанство». Вы бы слышали интонацию... Какой апломб! Категоричность! И все очарование исчезло. Что делать с этой дурой? Как выкурить ее из квартиры? Ненавижу ее!!!

Елисей оказался прав: для него Евпатория была пу­ста. Все связи, какими он когда-либо располагал, ис­чезли: братья Видакасы и Улисс Канаки — на дне мор­ском. Виктор Груббе, Сенька Немич и все его сестры рас­стреляны. Катя и Голомб убиты; Гульнара в Турции и все равно что мертва, «Дюльбер» на зиму закрыт, а Ду­ваны неизвестно где... Живы ли они?

Елисей почувствовал себя человеком, который про­спал столетие, очнулся и увидел те же дома, а в них со­вершенно других людей.

Но Чатыр-Даг на месте, и море осталось тем же, евпаторийское родное море...