Илья Сельвинский - О, юность моя!

Карсавина засмеялась:

— Да потому, что его теория... правильная.

— Милая! — воскликнул Леська и кинулся к ее ру­кам, чтобы расцеловать их.

Алла Ярославна отстранила его.

— Не так бурно, Елисей Бредихин. Хотя вы были правы по существу, но действовали, как мальчишка. Не­ужели вы до сих пор не поняли, что история — дама не­справедливая и довольно глупая?

Вошел Беспрозваиный с самоваром, затем исчез и появился вновь: от старика со страшной силой пахло одеколоном, которым душился Кавун.

— Расскажу вам, Алла Ярославна, одну историю, ко­торая случилась лично со мной. А вы, Елисей, пока раз­ливайте чай.

Прочитав однажды в журнале «Аполлон» стихи Черубины де Габриак, я влюбился в нее заочно и послал ей пламенное письмо. В ответ получаю совершенно возму­тительную записку от Гумилева:

«Болван! Эта женщина — литературная мистифика­ция».

Был в это время в Симферополе поэт Максимилиан Волошин. Я показал ему эту записку. Волошин расхохо­тался.

«Ну, хорошо, — говорю. — Пусть мистификация, по почему «болван»?»

«Потому «болван», что Гумилев сам оказался в дура­ках. Вот как было дело».

И Волошин стал мне рассказывать: «Бродили мы однажды с Андреем Белым по бе­регу моря в Коктебеле. Глядим — трупик ската. Вы видели когда-нибудь ската? Он похож на серый туз бубён с хвостом, напоминающим напильник. Андрей говорит:

«А ведь у него, в сущности, монашеское одеяние. Го­лова с капюшоном, остальное — ряса. Как могли бы звать такого монаха?»

«Габриэль», — говорю я.

«Нет. Пусть это будет его фамилией: Габриак. Даже де Габриак. А имя у него такое: «Керубино» — от древ­нееврейского «херувима»?»

«А что, если это женщина? Прекрасная молодая жен­щина, унесшая тайну в монастырь?»

«О! Тогда ее будут звать Черубина де Габриак».

«Превосходно. А какие стихи могла бы писать такая женщина?»

Начали сочинять, перебивая друг друга и пытаясь на­щупать характер этой загадочной монахини. В конце кон­цов настрочили несколько стихов. Одну строфу я помню наизусть:

Отдали переписать одной девушке, у которой был изящный почерк, и отправили в журнал «Аполлон». Там стихами заведовал тогда Гумилев. Ну, Николай мгновен­но сошел с ума, тут же, немедля напечатал их и прислал Черубине на адрес нашей девушки пламенное объясне­ние в любви. Тогда мы с Андреем решили продолжать нашу игру. Ответили на его письмо со всей сдержанностью, на какую способна молодая монахиня с прошлым, и дошли до того, что по приезде в Петербург вызвали Гу­милева от ее имени в ателье художника Головина. Гуми­лев бросился на свидание, точно акула на железный крюк. Но когда его привели в мастерскую, он увидел в креслах меня, Алексея Толстого и Маковского. Бедняга начал озираться. Тут я встал, подошел к нему и произ­нес:

«Позвольте отрекомендоваться: Черубина де Габриак».

«Негодяй!» — закричал взбешенный Гумилев.

Я ударил его по физиономии.

«Раздался мокрый звук пощечины!» — сказал Тол­стой, цитируя Достоевского.

Гумилев тут же вызвал меня на дуэль. Когда мы ухо­дили, я извинился перед Головиным за учиненный в его ателье скандал.

«Пожалуйста, пожалуйста! — пролепетал растеряв­шийся хозяин. — Сколько угодно!»

Все засмеялись.

— А дуэль? — спросила Алла Ярославна, слушавшая с большим интересом. — Дуэль-то состоялась?

— Ого! Еще какая захихикал Аким Василье­вич. — Достали пистолеты, карту, выехали за город к Но­вой Деревне, — все как полагается. Толстой выбрал в ро­щице лужайку, которая показалась ему наиболее удоб­ной, и пошел к ней удостовериться в ее пригодности для такого романтического дела. Был он в цилиндре и в чер­ном сюртуке. Шел очень серьезно, почти олицетворяя со­бою реквием, и вдруг провалился по бедра. Когда же вы­лез, оказался весь, извините, в вонючей тине: лужайка была болотистой.

Все снова расхохотались. Особенно заливалась Кар­савина. Она оказалась очень смешливой.

— Ну, вы понимаете, — продолжал в совершенном восторге Аким Васильевич, — что после этого ничего серьезного быть уже не могло. В конце концов оказался потерпевшим ваш покорный слуга, заработавший «бол­вана».

Алла Ярославна снова надела шляпку и начала натя­гивать вуаль.

— Вы проводите меня, Бредихин?

— Конечно, конечно...

Она вышла в коридор.

— Извините, что не оставил вас тет-а-тет, — зашептал Аким Васильевич, пригибая к себе Елисея. — Но она так прелестна, что я не смог... И потом — какой прекрасный собеседник!

— Собеседник? Она? — злобно переспросил Ели­сей.— Но ведь вы не дали никому слова сказать!

На улице Леська взял Карсавину под руку.

— Разрешите?

Она крепко прижала его руку к своей талии и повер­нула к нему голову.

— Вам надо скрыться, Бредихин, — сказала она тихо.

— Как скрыться? Зачем?

— Я за этим к вам и пришла, но ваш бойкий стари­чок... Словом, боюсь, что прийти на лекцию Булгакова вы сможете беспрепятственно, но выйти оттуда...

— Неужели это серьезно?

— К сожалению, да.

— Почему вы так думаете?

— Я сегодня исповедала вашего священника. Он разъярен и уже звонил одному нехорошему человеку. Ректор напуган до последней степени: в его университете агитатор, а вы знаете, какое это сейчас страшное слово? За агитацию вешают.

Леська помолчал. Шли они темными переулочками. Леська нарочно петлял, чтобы побыть с Аллой Ярослав­ной подольше. Она не протестовала.

— Как я счастлив, что вы пришли. За предупрежде­ние спасибо, но...

— Послушайте, Бредихин. Вы очень молоды. А в вашем возрасте любовь — это алгебраический икс, под который можно подставить любое именованное число.

Леська несколько опешил. Он вспомнил Васену и тут же Катю, Аллу Ярославну и тут же Мусю... Проклятая юность! Когда она кончится!

У выхода на Дворянскую Карсавина остановилась.

— Ну, здесь мы простимся. Действуйте быстро, Бре­дихин. Желаю удачи.

Леська ждал, что она его на прощанье поцелует, но у Аллы Ярославны не было этой мысли. Вообще женщи­ны редко способны на чудо. Вот Карсавина — уж на что личность, а не додумалась...

Леська видел, как она уходила в огни синей улицы, и шептал ей вслед:

— Я люблю тебя! Милая! Я люблю тебя!

Так бездарно оборвался его роман с этой замечатель­ной женщиной. Но жить все-таки нужно. Что ему пред­принять теперь, сейчас, в эту минуту?

У Леськи была повадка молодого тигра. Старый тигр людей не боится, но молодой никогда не вернется на то место, где его учуяли охотники, даже если там осталась туша свежего оленя.

Елисей не возвратился на Петропавловскую площадь. Он пошел к тюрьме, разыскал фабрику «Таврида» и вы­звал мастера Денисова.