Илья Сельвинский - О, юность моя!

— Хорошо. Давай переписываться, а там видно будет.

— Ну, а теперь поцелуй меня на прощание.

— Почему «на прощание»?

— Потому что тебе нужно отсюда уходить. Раз мне нельзя с тобой, то пусть будет нельзя и моей мачехе. Этого я не позволю.

Она подошла к Елисею и протянула губы. Леська на­клонился и поцеловал ее в щеку.

— В губы! — приказала она так властно, что Леська не посмел ослушаться.

Она не ответила на поцелуй, повернулась и, не огля­дываясь, пошла к дому, угловатенькая, волевая, полная надежд: у нее уже была на примете коробочка с голубой ленточкой, где она будет держать Леськины письма.

А Елисей выпряг серых, отвел их во двор, привязал к террасе, пошел в сарай, переоделся в свой студенческий костюм и поднялся в дом за расчетом.

Старик сидел за столом, щелкал костяшками на сче­тах и тихонько напевал воинственную песню благодуш­ным голосом:

Потом поднял голову:

— В чем дело?

— Получил письмо: тяжело заболел дедушка. Нужно возвращаться домой.

— Дедушка? — недовольно спросил старик.

— Да.

— А бабушка, слава богу, ничего?

Этот юмор не произвел впечатления.

Пока хозяин лазил в комод за деньгами, Леська огля­дел комнату. На комоде стоял граммофон, накрытый кру­жевной накидкой. Его никогда не заводили. Рядом се­ребряный самовар, также накрытый салфеткой. Его нико­гда не ставили. Между ними высокая прозрачная четвертина, внутри которой впаян цветной картонный ма­кет какой-то знаменитой кирки.

Леська обернулся и вдруг задохся от застарелой не­нависти: он увидел над кроватью в траурной раме увели­ченную фотографию Эдуарда Визау. Так вот в чей дом он попал!

— Зачем Эдуард пошел против красных? Был бы сей­час жив.

— А ты откуда про него знаешь?

— Народ говорит.

— «Народ»... Все пошли, и он пошел. А что хорошего у красных? Хлеб отбирали, как будто они его сеяли.

— Германцы тоже отбирали хлеб.

— Ну, то германцы.

— Это как понять?

— На! Получай и уходи. Не люблю я говорить про политику.

— Говорить не любите, а делать ее любите? Кто убил Приклонского?

— Не знаю никакого Приклонского.

Старик отвернулся и торопливо засеменил в другую комнату.

— У вас все политика! — крикнул ему вдогонку Лесь­ка. — И жена и лошадь!

Потом отправился на кухню.

— До свидания, Эмма. Дед у меня заболел.

— Да, да. Мы уже знаем. Гунда сказала. Ну, дай бог ему здоровья. Может, все и обойдется.

— А где Каролина Христиановна?

— В своей комнате.

— Можно ее позвать?

— Нельзя.

— Почему? Спит еще?

— Нет. Плачет.

Елисей попрощался со всеми рабочими и вышел на большую дорогу. В степи прыгали тушканчики. Леська оглянулся на усадьбу. В углу террасы стояла женская фигура, по-мужски опершись кулаками на стол.

Новости были хорошими. Деникина со страшной си­лой отогнали от Тулы, а Буденный разгромил Мамонтова под Касторной. Красная Армия снова наступала по всему Южному фронту.

— Еремушкин не приходил?

— Нет, — ответил Леонид. — И вообще никто к тебе не приходил.

— Никому не нужен?

— По-видимому.

— А письма есть?

— Одно. Из Симферополя.

— Ага! Значит, все-таки кому-то нужен?

Письмо было от Беспрозванного:

«Елисей! Милый!

Заходила ко мне Ваша знакомая — Мария Волкова. Она справлялась о Вас, но я ничего толком не мог ей сообщить, ибо Вы решили не писать мне ни звука, в чем весьма преуспели. Эта девушка произвела на меня сильное впечатление. Вы ее недооцениваете. Духовно Мария под стать женам декабристов. Если б я был в Вашем воз­расте, я влюбился бы в нее по уши. Да, пожалуй, я в нее уже влюблен. Во всяком случае, она вдох­новила меня на нижеследующие стихи:

«Ну что за могучий старик! — подумал Леська. —Он уже вообразил Муську своей подругой жизни. Но не­ужели я действительно проглядел в ней то, что усмотрел этот колдун? Жена декабриста...»

Наступила пасха. Бабушка пекла куличи, дед красил яйца, колокола звонили что-то вроде «Славься, славься!». Весна ощущалась и в запахе волны, и в девичьих глазах, и в слухах о близком прилете красных. На душе у Леськи пели бы жаворонки, если б он встретил хоть кого-нибудь из своих друзей.

И вдруг встретил!

Как-то гуляя вечером у пляжа, Елисей увидел в «Дюльбере» свет. Отель по-прежнему закрыт. Значит, вернулись Дуваны. Леська позвонил к ним на квартиру из конторы «Русского общества». К аппарату подошел Сеня.

— Алло?

— Сенька Дуван! — радостно крикнул Елисей.

Приезд Дуванов сразу же изменил Леськину жизнь. Теперь он бывал у них чуть ли не каждый вечер и ви­дел за столом буквально всех знаменитостей, каких судьба заносила на этот приморский курорт.

Однажды его познакомили с Собиновым. Знаменитый артист, полуседой, красивый, моложавый, пил чай с красным вином. Он был одет в офицерский китель цвета хаки-шанжан с погонами поручика. Просить его что-либо спеть хозяева не решались, но...

— Леонид Витальевич! У меня к вам великая прось­ба, — начала хозяйка, Вера Семеновна. — Я не из тех ма­терей, которые считают своих детенышей обязательно гениальными. Но все же Тамара — кинозвезда, Илюша принят в третью студию... И вот мне кажется, что у Се­нечки появился голос.

— Ну что ты, Вера? Ну, какой у него голос? — пожу­рил ее Дуван-Торцов.

— Голос, голос! Спой, Сенечка, я прошу тебя.

Сенечка спел романс «Уймитесь, волнения страсти».

— Ну как, Леонид Витальевич?

Собинов расхохотался.

— Голосишко есть, но ни страстей, ни волнения я что-то не обнаружил.

— О, это все с годами придет! — сказала мама.

— Позвольте и мне спеть, — вдруг выпалил Леська.

Все озадаченно на него оглянулись.

— Ну, спойте, — нехотя произнесла Вера Семеновна.

— Что значит — «ну, спойте»? — раздраженно ото­звался Дуван-Торцов. — Спойте, молодой человек. Са­мым определенным образом!

Елисей запел свою любимую — о Кармелюке-разбойнике. И в комнате запахло полынью, и конским дыха­нием, и степным ветром, и встала окровавленная судьба загнанного и гордого человека, который поднялся с гор­стью забубённых головушек против страшного мира ти­ранов: