Илья Сельвинский - О, юность моя!

Когда Елисей замолк, никто не думал о его голосе, — все видели только Кармелюка с его дикой тоской, а за ней ту красную стихию, которая сейчас охватила страну, а может быть, и Европу.

— Вам надо учиться, юноша, обязательно учиться! — сказал Собинов.

— А зачем?

— А затем, что у вас в груди клокочет золото.

— Не всяко золото в монету.

— Не понимаю вас.

— Он юрист и мечтает стать судьей, — ответил за него Сеня.

— Но почему? При таком даровании...

— Потому что голосов много, а сердец мало. Я про­шлой весной сидел в тюрьме и убедился, что России гораздо нужнее хороший судья, чем хороший певец.

Собинов поглядел на него с любопытством.

— Вот какая у нас, оказывается, молодежь! — сказал он с оттенком гордости. — Много слышал о ней, а вот бе­седовать не приходилось.

В другой раз Елисей застал у Дуванов армянина не­большого роста, но с высоким лбом и огромной синей бородой.

— Знакомьтесь, Леся: профессор Абамелек-Лазарев!

— Очень рад, — сказал Абамелек и, не глядя, протя­нул Леське волосатую руку в кольцах и перстнях. — Так вот я и говорю: первая рукопись «Бориса Годунова», да­тированная 7 ноября 1825 года, была вручена Пушкиным Погодину и, по-видимому, исчезла. Из черновиков сохра­нились только первые четыре сцепы и часть пятой, пере­писанные с первой. Но все копии, которые нам известны, появились уже после восстания декабристов. Я убежден, что Пушкин в связи с этим событием внес в трагедию кое-какие изменения. Я убежден, например, что фраза Году­нова: «И мальчики кровавые в глазах» — говорит вовсе не о том, что в глазах у царя двоится. Она была встав­лена позже и явно намекала на пятерых юношей, пове­шенных Николаем I на острове Голодае. Я имею в виду Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рю­мина и Каховского.

— Неужели так? — всплеснула руками Вера Семе­новна.

— А что, если первая рукопись будет найдена и ока­жется, что в ней есть эта фраза о мальчиках? — спросил Леська.

— Великолепный вопрос, который никогда не прихо­дил мне в голову! — вскричал Абамелек, неприязненно взглянув на юношу. — Ум — хорошо, а полтора — лучше.

— Ну а все-таки? — отважно настаивала Вера Семе­новна.

— Тогда я скажу, как писал Федор Сологуб:

Все засмеялись. Все, кроме Леськи, который сидел как ошельмованный. Выждав паузу, Леська расхрабрился и через силу спросил:

— Простите, пожалуйста, вы не супруг ли Аллы Яро­славны?

— Супруг. А вы откуда ее знаете?

— Приват-доцент Карсавина — мой руководитель по уголовному процессу.

И тут же, решив идти ва-банк, выпалил:

— Моя фамилия Бредихин. Елисей Бредихин.

Он был готов ко всему. Даже к дуэли.

Но имя Бредихина не произвело на Абамелека ника­кого впечатления.

«Лихо! — подумал Леська. — Значит, Алла ничего ему не сказала о моем письме! Милая... Умница...»

— Что же вы приискали для вашей жены? — спро­сила Вера Семеновна.

— Да ведь настоящего сезона еще нет. Санатории за­крыты. Вот я и подумал: не будете ли вы настолько лю­безны, чтобы предоставить Алле Ярославне хотя бы один номер в отеле, а лечиться она станет ездить в майнакскую грязелечебницу.

— Рад бы душой, — сказал Дуван-Торцов. — Но по­судите сами: можно ли открыть гостиницу ради одного человека?

— Не беда! — сказала Вера Семеновна. — Пусть жи­вет в наших апартаментах. Я предоставлю ей комнату с балконом на море. Это комната нашей старшей дочери, Тамары, но она, как вы знаете, в Петрограде.

— О, мы не смеем вас обременять!

— Такая очаровательная дама, как ваша супруга, может только украсить нашу семью, — сказал Дуван-Торцов.

— К тому же мы получили от атамана Богаевского письмо: он просит предоставить ему весь нижний этаж. Значит, при всех условиях отель скоро будет открыт.

— Это какой Богаевский? — спросил Леська.

— Ну, разумеется, не феодосийский художник! — с раздражением сказал Абамелек-Лазарев, которому Лесь­ка определенно не нравился. — Очевидно, речь идет об атамане Войска Донского?

— Совершенно верно.

— А что такое с Аллой Ярославной? — снова спросил Леська.

— Нефрит, — нехотя процедил Абамелек.

— А по-русски?

— Воспаление почек.

— Что значит красивая женщина! — воскликнул Дуван-Торцов. — Даже ее болезнь носит название само­цвета.

Дома Леську ждало новое письмо от Беспрозванного: он писал о том, что, по слухам, Карсавина собирается в Евпаторию, и «присовокупил», как он выразился, стихо­творение:

«Что »то? — подумал Леська. Отпущение будущего греха? Напутствие?»

Стихи взволновали бы Леську, если б он не был весь охвачен таким важным сообщением, как скорый приезд атамана. Весь вечер он мучился тем, что не может вы­звать Еремушкина. Но у этого парня был какой-то осо­бый нюх. На следующий же день он разыскал Елисея.

— Есть у тебя для нас что-нибудь интересное?

— Есть. Атаман Богаевский забронировал за собой нижний этаж «Дюльбера».

— Ну и что?

— Не знаю. Может быть, это что-нибудь значит?

— Ничего это не значит. Богаевский... Что он ре­шает?

— Но ведь он атаман.

— Ничего он не решает. Тем более в Евпатории. По во всяком разе прислушивайся в оба уха. Если я буду ну­жен, приходи на мельницу Шулькина. Знаешь?

— Знаю.

— Моисей учился с нами в Городском.

— Знаю, знаю.

— Ну, бывай!

— Слушай, Еремушкин: а как относительно партии? Примут меня наконец или нет?

— Но ведь я ж тебе объяснял, чудак. Тебе выгодно, чтобы ты нигде не значился в списках.

— Если б я хотел жить только выгодой, я бы не имел с тобой никакого дела. Это ты можешь понять?

— Понимаю. Хорошо. Ничего тебе определенно не скажу, а только скажу, что поставлю твой вопрос перед кем надо.

Новое посещение «Дюльбера» принесло Леське ра­дость.

Посреди комнаты на кровати возлежала Карсавина, а Дуваны расположились вокруг нее. В глубине свети­лась белым халатом сестра милосердия. Это была высо­кая строгая женщина, похожая на императрицу Алексан­дру Феодоровну.

В стороне у стены на маленьком столике сиял никели­рованный самовар и стаканы в подстаканниках. Каждый подходил к столику, наливал себе чаю и снова садился в свое кресло, держа стакан в руке и позванивая ложеч­кой. Звон был тихий, разнообразный и напоминал звон­ницу в далеком старинном городке.