Александр Дюма - Графиня Де Шарни

Собрание отступило перед принятым за два дня до этого решением: оно отменило свой декрет.

Тогда поднялся один из его членов.

— Отменить ваш декрет недостаточно, — заявил он. — Третьего дня, когда вы его принимали, вы объявили, что коммуна имеет заслуги перед отечеством; похвала эта не совсем ясна, потому что однажды вы сможете сказать, что коммуна имеет, конечно, заслуги перед отечеством, однако такой-то или такой-то ее член к этой похвале отношения не имеет; и тогда этот член будет преследоваться законом. Значит, нужно сказать не коммуна, а представители коммуны.

Собрание проголосовало, за то, что представители коммуны имеют заслуги перед отечеством.

В то время, как Собрание голосовало, Робеспьер выступал в коммуне с длинной речью, в которой он говорил о том, что Собрание благодаря бесчестным маневрам губит общий совет народного доверия, что общему совету следует добровольно устраниться и прибегнуть к единственно возможному способу спасения народа: передать власть народу.

Как всегда, Робеспьер был неясен и туманен в своих выражениях, но от этого было не легче. Передать власть народу; что же означает эта фраза?

Значило ли это, что нужно подчиниться декрету Собрания и согласиться на новые выборы? Маловероятно!

Значило ли это сложить с себя власть, объявив этим, что коммуна после событий 10 августа считает себя бессильной продолжать великое дело революции и поручает довершить начатое народу?

Итак, поручить народу продолжать начатое 10 августа, продолжать безудержно, с преисполненным жаждой мщения сердцем означало одно — перерезать тех, кто сражался 10 августа против народа и с тех пор находился под стражей в парижских тюрьмах.

Вот что случилось вечером 1 сентября; вот к чему приходят всегда, когда гроза носится в воздухе и чувствуется, что гром и молния вот-вот грянут.

1 сентября в девять часов вечера служащий Жильбера — слово слуга было отменено как антиреспубликанское, — вошел к доктору в спальню со словами:

— Гражданин Жильбер! Фиакр ждет у дверей. Жильбер надвинул шляпу на глаза, застегнул редингот на все пуговицы и собрался было выйти; однако на пороге квартиры он увидел завернувшегося в плащ господина в широкополой шляпе, скрывавшей лицо.

Жильбер отступил: в темноте да еще в такое время кто угодно покажется врагом.

— Это я, Жильбер, — доброжелательно молвил незнакомец.

— Калиостро! — вскричал Жильбер.

— Ну вот, вы забыли, что меня зовут не Калиостро, а барон Дзаноне! Правда, для вас, дорогой Жильбер, мое имя, так же как мое сердце, неизменно: для вас я всегда Джузеппе Бальзамо; во всяком случае, я надеюсь, что это именно так.

— О да! — подтвердил Жильбер. — А доказательством служит то, что я как раз собирался отправиться к вам.

— Так я и думал, — молвил Калиостро, — поэтому я и пришел: вы, должно быть, понимаете, что в такие дни, как сегодняшний, я не сделал бы того, что только что сделал господин де Робеспьер: уж я не уехал бы за город.

— Я боялся, что не застану вас, и потому особенно рад вас видеть… Входите же, прошу вас, входите!

— Итак, вот и я! Скажите, чего вам хочется? — спросил Калиостро, проходя вслед за Жильбером в самую дальнюю комнату доктора. т — Садитесь, учитель.

Калиостро сел.

— Вы знаете, что сейчас происходит, — начал Жильбер.

— Вы хотите сказать: что произойдет, — поправил Калиостро, — потому что сию минуту ничего не происходит.

— Не происходит, верно; однако готовится нечто ужасное, не так ли?

— Да, в самом деле, это ужасно… Правда, иногда ужасное становится необходимым.

— Учитель, — проговорил Жильбер, — когда вы произносите подобные слова, с присущим вам непоколебимым хладнокровием, вы заставляете меня трепетать!

— Что ж поделаешь! Я всего-навсего эхо: эхо рока! Жильбер поник головой.

— Вы помните, Жильбер, что я вам сказал в тот день, как встретил вас в Бельвю шестого октября? Я тогда предсказал вам смерть маркиза де Фавра.

Жильбер вздрогнул.

Он, смотревший прямо в лицо не только людям, но и обстоятельствам, перед этим таинственным существом чувствовал себя беззащитным.

– Я вам сказал тогда, — продолжал Калиостро, — что если у короля в его жалком умишке есть хоть крупица здравого смысла, во что мне самому не хотелось верить, то он согласится на побег?

— Он и согласился! — заметил Жильбер.

— Да; однако я имел в виду: пока у него есть время… а когда он, наконец, собрался бежать… черт побери! Оказалось, что времени-то уже и нет! Я еще тогда, если помните, прибавил, что если король будет сопротивляться, если королева будет сопротивляться, если дворяне будут сопротивляться, мы сделаем революцию.

— Да, вы опять правы: революция свершилась, — со вздохом признал Жильбер.

— Не совсем, — поправил Калиостро. — Однако она свершается, как видите, дорогой мой Жильбер! Помните, как я вам рассказывал о машине, изобретаемой одним из моих друзей, доктором Гильотеном.?.. Вы проходили через площадь Карусели, там, напротив Тюильри? Так вот, это та самая машина, которую я показал королеве в замке Таверне в графине с водой… вы припоминаете, не так ли: вы тогда были мальчиком вот такого роста, не больше, и уже были влюблены в мадмуазель Николь… А знаете, ее муж, милейший господин де Босир, только что приговорен к повешению, и казни ему не избежать!.. — так вот, эта машина уже действует!

— Да, — кивнул Жильбер, — и пока чересчур медленно, потому что ей помогают сабли, пики и кинжалы.

— Послушайте! — проговорил Калиостро. — Необходимо принять во внимание следующее: мы имеем дело с жестокими упрямцами! Ведь аристократов, двор, короля, королеву не раз так или иначе предупреждали, но это не принесло никаких плодов; народ взял Бастилию — им хоть бы что; произошли события пятого-шестого октября — им и это не пошло впрок; наступило двадцатое июня — их и это ничему не научило; вот уж отгремело и десятое августа — опять ничего; короля заключают в Тампль, аристократов — в Аббатство в Ла Форс, Бисетр — ничего! Король в Тампле радуется тому, что прусская армия захватила Лонгви; аристократы в Аббатстве кричат: «Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки!» Они пьют шампанское перед самым носом у простых людей, которые пьют воду; они едят пирог с трюфелями на виду у простых людей, когда тем не хватает хлеба! Прусскому королю Вильгельму пишут: «Берегитесь! Если вы позволите себе еще что-нибудь после Лонгви, если вы еще хоть на шаг приблизитесь к сердцу Франции, это будет смертный приговор королю!», а он на это отвечает: «Как бы ужасно ни было положение королевской семьи, войска не могут отступать. Я всей душой желаю успеть прибыть вовремя, чтобы спасти короля Французского; однако мой долг прежде всего — спасти Европу!» И он идет на Верден… Пора положить этому конец.