Валерий Осипов - Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове

- Побереги, Борисов, меня и мою семью и впредь.

- Рад стараться, Ваше Императорское Величество!

- Побереги, Тимофеев, меня и мою семью и впредь.

- Рад стараться, Ваше Императорское Величество!

- Побереги, Свердзин, меня и мою семью и впредь.

- Рад стараться, Ваше Императорское Величество!

- Побереги, Свергунов, меня и мою семью и впредь.

- Рад стараться, Ваше Императорское Величество!

- Побереги, Шевылев, меня и мою семью и впредь.

- Рад стараться, Ваше Императорское Величество! Всем участникам задержания злоумышленников на

Невском проспекте царь вручил по тысяче рублей.

Ночью взломалась Волга... Несколько дней перед этим шел мокрый снег. Ручьи и потоки бешено подпирали спину реки. Снег сгорал от земли, лед - от воды. Волга посинела, вздулась. Энергия великой перемены, до этого копившаяся тайно, скрытно, вышла наружу, плеснула через край, забушевала на просторе. Весна - вечное обновление живой жизни, вечная смена завершенного ее кольца на последующее - открыла все створы, выбила все клинья, распахнула настежь последние шлюзы своего зеленого половодья.

Ток жизни бил по древесным жилам. Первые редкие побеги вспыхивали в расщелинах старых стволов... Володя стоял в саду. Пахло прелью, мокрой рогожей, сырым ветром. Слышался шелест - искрясь и трепеща, на светлом фоне голых ветвей опускались еле различимые серебристые льдинки-кристаллики.

Это был уже не снег, но еще и не дождь. Льдинки-кристаллики, задевая за ветки деревьев, шелестели печально и грустно. И было похоже на то, что кто-то большой и невидимый слегка колышет прозрачный ледяной занавес, за которым неясно и расплывчато угадывался старый сад ульяновского дома и сам дом с мезонином и маленьким белым балконом второго этажа, на который выходили окна из Сашиной и Аниной комнат.

Володя прошел через сад, через двор и, не заходя в дом, вышел прямо на улицу. Вся Московская с журчанием бежала от Большой Саратовской вниз, к Свияге. Около калитки бурлили омутки и запруды, в ручьях неслись мимо щепа, грязь, мусор, и вся улица, размытая, расквашенная, была больше похожа на переправу через неширокую реку, чем на улицу губернского города.

Прыгая с камня на камень, Володя пошел вверх. Сегодня, на благовестье, был день «отпущения на волю», и Митя с Маняшей упросили его купить двух каких-нибудь пичуг, чтобы потом в саду прямо с ладоней отпустить птичек - подбросить теплый комочек вверх и смотреть, как, залившись радостной трелью, взмывает пернатый певец в синее небо.

У гостиного двора, как всегда, стояло много крестьянских телег. Распряженные лошади лениво жевали сено. Пахло навозом и дегтем. Мужики, низко на глаза натянув картузы, стояли кучками, не спеша переговаривались, чадя самосадом.

Возле двух птицеловов - целая орава. Покупатели, в основном ребятня, толпой окружили составленные друг на друга этажерками клетки, суют продавцам медяки, галдят, суетятся, прыгают - ну почти так же, как сами пичуги, скачущие за прутиками решеток одна через другую, с жердочки на жердочку. (По случаю благовещенского отпущения их, бедняг, в каждую клетку было посажено штук по десять, не менее.)

Получив деньги, птицелов осторожно открывал дверцу клетки и залезал рукой за решетку - ловить очередную синицу или чижа. Птахи, растопырив крылья и прижавшись друг к другу, забивались в угол, пищали, защищались, как могли. И хотя человеческая рука именно на этот раз должна была принести им свободу, а не неволю, птицы, как всякие находящиеся за решеткой существа, по старой традиции узников уже ни от кого не ждали ничего хорошего и, перекочевав из клетки, где можно было хоть прыгать, в чей-нибудь потный кулак или за пазуху, наверное, заранее прощались со своей птичьей жизнью...

И уж конечно немало дивились, когда какой-нибудь нетерпеливый Ванятка или Петяшка, отойдя шагов десять от птичьего торга, доставал бережно из кармана своего пленника и, щербато улыбаясь, доверчиво открывал ладонь, предлагая оторопевшей от неожиданного счастья птахе полную свободу... И можно было совершенно вольно лететь на все четыре стороны, уже в полете осознавая, что то желанное и недосягаемое, чего и быть-то не могло, - освобождение - вдруг состоялось, наступило внезапно и сказочно... Что ж, в жизни всякое бывает.

Володя, решив переждать, пока покупателей около клеток станет меньше, отошел к витрине книжной лавки. В уши сразу же полез разговор стоящих у телег мужиков.

- ...Вот она и вся наша торговля. Полтину прикупил, две проел. А на раззавод?

- Копейка, сват, копейку любит. Копейка от дыры бегает.

- Летошний год об эту пору пшеничка вдвое против нонешнего была, это как?

- Наш-то кровосос подрядил две барки да в Самару. По три гривны за пудик взял.

- А мы на мешках до осени просидели...

- То-то и оно.

- Бабы-то у тебя, кум, холсты ткут али как?

- На Дарью уж отбелились.

- Много ли ноне на базар привезешь?

- Что привезу, все мое. В одни руки попадет.

- Это верно...

- Попу на рясу только оттащить, и весь оброк.

- А пошли ты его, кутью, под такую мать...

- Попа-то? Нельзя... Это управителя нашего теперь могу. А попа нельзя. Боязно.

- Мой родитель как помирал, барин бывший в избу припожаловал. Лекарству принес...

- Чего ж так-то?

- Засовестился. Раньше без зубов и разговору не было. Чуть что - сразу в нюхалку.

- А вы бы ему петуха красного...

- Собирались. Да тут самый раз воля вышла.

- Откупились они волей-то, отвели руку грешную от топора.

- Вот и я говорю: у тебя одни сыновья, а у меня одни девки. У тебя дармовые работники, а мне как быть?

- Найми.

- А копейку-то где взять? Копейка - она ноне круглая...

- Житье раньше за князем было тихое, благодатное. Отпахал на барина, паши на себя. Обидно, конечно, зато спокойно... А теперь всюду своей головой успевай: здесь купить, там продать.

- Да, встопорщилась православная жизнь. Куды летим - не знаем, где сядем - не ведаем...

Володя обернулся на последние слова. Сказал их высокий рыжебородый крестьянин в дубленом полушубке и густо смазанных дегтем сапогах. Он стоял, небрежно опершись локтем о край телеги, засунув руки в карманы полушубка. Лицо рыжебородого было крупное, носатое, глаза - строгие.

Около него, чертя кнутовищем по земле, мялся низкорослый, толстый мужичонка в рваном на спине армяке, густо заросший русыми волосами. У него из-под шапки, похожей на шляпку старого гриба, свисали на воротник армяка длинные косицы.

- Весну этот год два раза уж кликали, - тонким голосом сказал маленький, - а все не развидняется... Картошки-то перебрали, а земля стоит мерзлая, чужая.

- А вы третий раз покличьте, - усмехнулся высокий крестьянин. - Бог слезу любит.