Валерий Осипов - Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове

- А я вот чего скажу, - придвинулся вперед пожилой солидный мастеровой с густыми черными усами. - Хозяин, он хоть и наживается на нас, но и нам заработать копейку дает. А будешь его за врага держать, будешь ему грубить - он с тебя штраф, а потом за ворота. А у тебя семья, дети. Куда же ты денешься? К другому хозяину пойдешь наниматься, если только душу твою грешную в черные списки не включили... Нет, ребята, с хозяином нам ссориться ни к чему, с хозяином надо ладить, потому что от его орудий производства, как вот господа студенты их называют, и нам кусок хлеба перепадает.

- А вы подумали о том, - сказал Саша, - что если бы эти орудия производства, эти заводы и фабрики принадлежали не отдельным хозяевам, а всему народу, то была бы совсем другая жизнь; без штрафов, без увольнений, без постоянной боязни остаться голодным?

- Это как же всему народу? - удивленно поднял брови парень, первым начавший разговор.

- Очень просто, - улыбнулся Саша. - Заводы, фабрики, пароходы, земли, банки становятся достоянием нации, государства. Частная собственность на них уничтожается.

- Постой, постой, - поднял руку парень. - Ежели, скажем, у Путилова имеется четыре своих парохода, разве он их кому отдаст?

- Не отдаст, надо взять силой! - крикнул Лукашевич.

- Да кто же будет брать-то, милый человек? - усмехнулся усатый мастеровой. - У кого рука на Путилова поднимется?

- Брать должны те, кого Путилов угнетает, на ком он наживается, чьи мозоли Путилов превращает в свои доходы! - горячился Лукашевич.

- Это, выходит, что мы, что ли, должны у Путилова пароходы оттяпать? - недоуменно смотрел на Лукашевича разбитной парень в красной косоворотке.

- Конечно, вы!

- А в Сибирь не хочешь? - вскочил со своего места усатый. - Сколько вас таких ловких, чтобы с Путиловым тягаться? Ты, Петруха, да четыре уха! А за Путилова царь, да полиция, да все войско встанет.

- Как это ни печально, но вы правы, - вмешался в разговор Саша. - Класс промышленных пролетариев у нас действительно пока еще очень слаб и малочислен для самостоятельных политических действий. Поэтому сейчас свое главное внимание передовая часть русского общества сосредоточивает на крестьянстве, на классе земледельцев...

- Это почему же такое? - нахмурился молчавший до сих пор хозяин квартиры. - По-вашему, выходит, что мужик надежнее, чем наш брат, ремесленный человек?.. Да мужику сейчас на все наплевать, он волю получил, он только об одном думает, как бы у казны надел свой поскорее выкупить, да лошаденкой обзавестись, да в хозяйство зубами и ногтями вонзиться... Нет, уважаемые, вы мне про крестьянство и не рассказывайте. Я и сам-то деревенский, хотя сейчас уже по слесарному делу определился. Мужика сейчас свободой на сто лет вперед от всяких бунтов и революций отвлекли, ему теперь до города и делов-то никаких нету. Мужики сейчас между собой будут разбираться, как бы за счет соседа копейку круглее зашибить, как бы сватьев да кумовьев в свою тяглу ловчее припрячь, а самому бы в сильненькие выскочить, в купецкое звание!

- Это верно, - вздохнул один из слушателей, рябой человек с рыжеватой бороденкой. - Что верно, то верно... Я летошний год к себе в Псковскую губернию ездил, хотел было на хозяйство становиться. Так ведь деньжонок-то маловато оказалось, еле-еле на избу набрал да на корову. А брательники мои единоутробные третий год стадо в два десятка голов пасут, молоком торгуют, маслом, творогом. Дядья мельницу на ручье ладят, по тысяче пудов в обмолот берут. Я к ним было в долю проситься, а они меня на смех подняли: на кой, говорят, леший нам твои заплатки в долю нужны. Поезжай в город, скопи какой-никакой капиталец, тогда и разговаривать будем. Ну, я и подался обратно, на верфи...

- Во, слышите, что человек рассказывает? - повернулся к Саше слесарь. - А вы говорите, что на земледельцев обращает свое внимание передовое общество... Да разве дядья его или брательники будут это передовое общество слухать? Сморкнутся они через два пальца на это общество, и дело с концом... Они спят и видят три мельницы вместо одной, сто голов вместо двух десятков - холопская должность-то надоела. Нет, господа ученые студенты, плохо, видать, вы теперешнего мужика знаете. Мужик ноне весь переворотился и по-новому укладывается. Да и далеко он отсюда находится, от вашего передового общества. Его, мужика-то, из города не видать. А вот мастеровщина-матушка, которая по шестнадцати часов в сутки ломит да которую штрафами всякая сволота душит, - мастеровщина, она под рукой. Вот она-то злобы на эту собачью жизнь накопила по ноздри и выше. Вот на нее-то обратить внимание передовому вашему обществу в самом скором времени очень даже требуется. Потому как терпежу иногда совсем никакого нету, кулаки чешутся,, а голова дурная, глупая - куда ногами идти, сказать не может... И вот и получается, что от всякого неудовольствия, от каждого прижима путешествуют такие темные ноги прямым курсом в кабак - дорожка наезженная. А там картина известная: залил глаза винищем, въехал в рожу другу-приятелю или прохожему, какой под руку подвернется, ночь в участке проспал - вроде и облегчился, вроде и вся злость на жизнь прошла. А наутро снова голову в хомут суешь, как яремная скотина, и снова гнет тебя хозяин, снова по плечи в землю вбивает...

Парень в красной косоворотке, слушавший слесаря с удивленно открытым ртом, сглотнул слюну, стукнул кулаком по столу:

- А ведь правду Степан говорит, истинный бог, правду! Ведь пьем же, стервецы, как лошадье. Нажрешься в субботу, дяде Васе скулу набок или он тебе - и вся давления, которую за неделю накопил, с тебя соскочила! А так, чтобы головой разобрать, какую куда мысль пристроить, - этого нету!

- Мы темные, темные, - продолжал между тем хозяин квартиры, - но кое в чем тоже разбираемся. Человеческую боль - ее всякий понять может. Я когда мальчонкой в город к брату приехал, дурачок был, в церковь ходил попов слушать. Думал, что только в деревне по бедности плохо живется. А пожил здесь, погорбатился на заводах да на ткацких фабричонках - тут меня и стали разные мысли, как червяки, со всех сторон буравить... Ведь больно уж много кругом кнутов всяких, слезы непролитой, несправедливости. Ведь давит такая обидная жизнь на грудь, жмет сердце. А тут еще студенты подвернулись с книжечками и все талдычат, как сороки: Карла Маркс, Карла Маркс, он-де первый друг мастеровому человеку, вроде как заместо отца родного. Мы, значит, читать попробовали этого Карлу - ничего не поняли, больно мудрено закручивал. А студенты перестали ходить, совсем пропали, только в башке намутили. Ну, мы, как вас-то увидели, сразу и подумали, что вы от тех студентов пришли, сразу и полезли к вам, как говорится, через душу со своим разговором... Потому что книжечки, они, конечно, хотя и непонятные, но мозги шевелят. А спросить что и как - не у кого. Вы уж простите, задержали вас...