Кэтлин Кент - Дочь колдуньи

Бабушка усадила меня на стул возле очага и укутала своей шалью. Обмотала швабру тряпкой и вытерла мутную лужу на полу, а потом бросила тряпку в огонь. Я смотрела на темные тени, склонившиеся над изголовьем мечущегося брата, пока меня не сморил сон.

Я проснулась, услышав голос отца. Было раннее утро, и, хотя в комнате было почти темно, я увидела почерневшее от горя лицо матери. Родители полушепотом, но оживленно что-то обсуждали и не заметили, как я прошлепала босиком к постели брата. Я видела, как он слабо дышит под одеялом. Нагнувшись к нему поближе, я заметила выпуклые пустулы оспы на его лице и шее, от нежно-розовых до темно-багровых. Такие переливы цвета красиво смотрятся на лепестках роз или гвоздик. Я попятилась и почувствовала, как сердце мое учащенно заколотилось, будто отряд гусар поскакал верхом с шашками наголо, готовых отрубить нам головы. Люди часто рассказывали, что целые семьи просыпались поутру как ни в чем не бывало, а к ужину лежали на полу бездыханными и покрытыми кровавой коростой. Эндрю закашлялся, и я с перепугу натянула на голову сорочку и в страхе бросилась прочь. Меня объял стыд оттого, что я испугалась заразиться, но ноги несли меня прочь, наверх, на чердак, где я чувствовала себя вне опасности.

Несмотря на огромную плату, бабушка настояла, чтобы к Эндрю вызвали единственного в Андовере врача. Ричард тотчас пустился в дорогу, но назад вместе с врачом вернулся только через четыре часа. Врач не подошел близко к больному и старался ни до чего в доме не дотрагиваться. Закрыв лицо большим носовым платком, он оглядел Эндрю всего за полминуты и поспешно ретировался. Но мать все же успела выкрикнуть ему вдогонку: «Да вы не лучше цирюльника!» Уже сидя верхом, он сказал отцу, что должен будет объявить тревогу, посадить нашу семью на карантин и послать констебля по соседям зачитать приказ о карантине. Все это он проговорил на скаку, изо всех сил пришпоривая коня. Бабушка не впустила Ричарда в дом, а отослала для безопасности к вдове Джонсон. Поскольку он спал в амбаре, была надежда, что он не заразился. В тот день он домой не вернулся, и мы предположили, что в городе нашлась хоть одна добрая христианская душа.

Присев к обеденному столу, бабушка начала писать письмо. Потом позвала меня и посадила к себе на колени.

— Отец отвезет тебя с Ханной назад в Биллерику, к тете Мэри, — сказала она, взяв меня за руку. — Вы там пробудете, может быть, довольно долго.

Я, должно быть, вздрогнула, потому что она поспешно добавила:

— Тебе понравится играть с кузиной Маргарет. Да и за Ханной надо будет ухаживать.

Много лет я не виделась со своей кузиной, жившей на самом севере Биллерики. Помню, это была странная темноволосая девочка, которая иногда говорила сама с собой.

— Можно, Том тоже поедет? — спросила я, но мама опередила бабушку с ответом:

— Нет, Сара. Том нам нужен здесь, чтобы помогать по хозяйству. Ричард уехал, а Эндрю…

Она замолчала, но все и так поняли, что она хотела сказать. Эндрю умрет в скором времени, а если даже и выживет, то долгие месяцы не сможет быть им помощником. Вся работа в поле целиком ложилась на плечи Тома и отца. Том стоял молча и смотрел на меня глазами человека, который падает с горы, сложенной из измельченного в порошок известняка. Тут в дверь постучали, и в комнату вошел суровый крупный человек и объявил, что он констебль. Держа в одной руке приказ о карантине и смоченный в уксусе новый платок в другой, он смело прошел к постели, где лежал стонущий брат. Как и рассказывал нам Эндрю, лицо констебля было все изборождено рытвинами. Это подтверждало, что с Божьей помощью или не без вмешательства дьявола кое-кому удавалось выжить после оспы. Он зачитал вслух приказ, который будет прибит к дверям молитвенного дома, чтобы все узнали о пришедшей в город заразе и проследили, как бы мы не «распространили болезнь по причине опасной беспечности». Я оглядела небольшую аккуратную комнату бабушки и не увидела в ней никакой беспечности. В комнате царил порядок, умеренность и покой. Уходя, констебль сказал еле слышно:

— Господи, будь милосердным…

Я сидела в фургоне, дрожа в ворохе промерзшей соломы, и крепко прижимала к груди вырывающуюся Ханну. Мы уезжали, нарушая приказ о карантине, и должны были действовать незаметно, под покровом ночи, как воры. Если бы нас схватили, всей семье грозила бы тюрьма. Это, конечно, если бы кто-то из нас уцелел, после того как оспа отступит. Мать, плотно сжав губы, протянула мне узел с продуктами и одеждой. Я надеялась услышать какие-то ободряющие слова, но она только попросила заботиться о Ханне, а потом стала поправлять мне чепец, долго возясь с тесемками.

Бабушка вышла на порог, зажимая рот ладонью, и протянула мне небольшой узелок со словами:

— Это тебе на прощание.

Я развернула узелок и увидела куклу в одежде. Волосы у куклы были из шерсти, выкрашенной красной краской, почти такого же оттенка, как мои собственные. Рот был вышит аккуратными стежками.

— Но у нее нет глаз, — удивилась я.

Бабушка улыбнулась и поцеловала мои руки.

— Я не успела ее закончить. Мы пришьем пуговки вместо глазок, когда ты вернешься, — прошептала она.

Том едва помахал нам рукой, когда отец взял в руки вожжи и направился на юг, назад в Биллерику. Но не успели мы отъехать, как услышали, что Том нас зовет. Брат подбежал к фургону и что-то вложил в мою руку, а потом сжал мне пальцы в кулак, чтобы я не выронила, и, не оборачиваясь, побежал к дому. Я разжала кулак и увидела две маленькие белые пуговицы, оторванные от его единственной нечиненой рубашки. Пуговицы лежали у меня в ладони как две одинаковые жемчужины. В ту долгую холодную зиму я не раз волновалась, что ветер задувает ему в незастегнутые рукава и он мерзнет.

Бывают в Массачусетсе такие зимние вечера, когда стихает ветер и ледяная корка на снегу как будто удерживает холод внутри сугроба. А если луна полна на три четверти, то кажется, что от ее лучей становится еще чуть-чуть теплее. Свет был таким ярким, что я отчетливо видела, как по полю темной тенью пробежал заяц, спасаясь от смертоносных когтей охотницы-совы. У отца на Коленях лежал длинный, изъеденный коррозией ствол кремневого ружья, и мне стало интересно, сожалеет ли он, что упустил такую возможность подстрелить косого. Я много раз слышала, как Ричард хвастался, будто отец не промахнется даже с восьмидесяти ярдов и способен зарядить ружье и сделать четыре выстрела за минуту, хотя большинство мужчин могут сделать не более трех.

Царила полная тишина, и, проезжая мимо очередного погруженного в темноту дома, мы боялись дышать. Звяканье конской сбруи казалось оглушительным, и отец отпустил поводья, чтобы конь шел спокойно и фургон не скрипел. Ханна уснула у меня на руках, и я молилась, чтобы она не проснулась и не заплакала, потому что детский плач слышен в ночи на большом расстоянии. Мы перестали бояться, что нас обнаружат, когда миновали мост через реку Шаушин, ибо, хотя фургон скрипел так, что мог разбудить мертвого, жилья поблизости не было.