Кэтлин Кент - Дочь колдуньи

В тот первый вечер во время ужина я сидела в дальнем углу, крепко держа Ханну на коленях. Мясо было жесткое, и мне приходилось долго его пережевывать, прежде чем положить в рот сестре. У нее было всего несколько зубов, а тетя забыла, как делать пюре для младенца. Зато тыква хорошо пропеклась, и Ханна радостно на нее набросилась. Жир стекал по ее руке мне на фартук. Дядя оторвался от еды и, отодвинувшись от стола, вытянул ноги. Генри прищурился и посмотрел на меня поверх его плеча.

— Пап, расскажи нам историю о блуждающем солдате-призраке, — попросил он.

— Ну что ты, Роджер, для этой истории уже слишком поздно, — сказала тетушка с недовольным видом.

Она заметила, что Генри корчит мне гримасы, и ущипнула его за руку. Дядя взглянул на меня из-под припухших век. В свете очага жир на его губах и подбородке блестел и переливался желто-оранжевым цветом. Создавалось впечатление, будто дядю самого испекли в печке. Маргарет обернулась, чтобы тоже взглянуть на меня. Ее черные волосы затеняли лицо, подобно занавесу. Но напряженный, словно натянутый лук, разворот ее шеи как будто говорил мне: «Давай не теряйся». И я сказала:

— Расскажите историю, я не буду бояться.

Дядя обнял Маргарет за плечи.

— Похоже, ты нашла родственную душу в своей кузине Саре, — заметил он и, отодвинув тарелку, стал с интересом рассматривать столешницу, будто перед ним была разложена карта.

— Над одной глухой деревушкой вроде Биллерики сгущаются сумерки. С каждой минутой делается все темнее и темнее. И вот единственным источником света становятся звезды, которые зажигаются на потемневшем небе. Свеча отбрасывает слабые тени на подоконник. Сам воздух наполняется страхом от чьего-то невидимого присутствия. Дрожащей пеленой страх окутывает дома, жилище приходского священника и сельское кладбище. Скоро силуэт каждого дерева со сломанными ветвями становится похож на вооруженного до зубов разбойника. Каждый пень — на прожорливое чудище.

Из багряного леса, где растут дубы и вязы, появляется фигура солдата — одна кожа да кости. На нем изорванная, грязная одежда, на страшных зловонных ранах окровавленные повязки. Он идет от дома к дому, прося подаяния. Он стучит в окно и шепчет: «Есть, хочу есть, дайте мне поесть!» Услышав его мольбу, какая-то добросердечная женщина выносит тарелку с едой, но солдата нигде не видно. А после один беспечный родитель забывает запереть на ночь дверь, и маленькая девочка, рыжеволосая, которой, кстати, тоже девять лет, как нашей Саре, выходит из дому, чтобы угостить бравого солдата леденцом. Утром поднимают тревогу. Девочка пропала. Все мужчины деревни бросаются на поиски ребенка, но находят лишь башмак, разорванный острыми неровными зубами, кусок нижней юбки, измятый и окровавленный, да прядь рыжих волос. Больше никто никогда девочку не видел, и лишь через много лет вновь заговорили о голодном призраке.

Меня с раннего детства учили, что после наступления темноты нужно держаться подальше от оврагов и болот, ибо именно такие места посещают духи умерших. Но дядин рассказ звучал как музыка. Не скучные заунывные песнопения, какие можно услышать в молитвенном доме, но музыка дразнящая и таинственная. Когда я слушала рассказ, у меня внутри образовался ком, будто я была маленькой рыбкой, которая заглотила крючок, и теперь ее тянут с ужасной силой в страшное и неизвестное. Преобразилось даже простое и грубое убранство комнаты. Очаг давал больше тепла, а зола колыхалась, как золотое руно. На темных оконных стеклах заиграли гранаты и топазы, украшающие ухо гиганта. Ханна стала вырываться, и я опустила ее на пол со словами:

— Зачем голодному призраку есть девочку, когда в деревне ему предлагали еду?

— Действительно, зачем? — повторил, смеясь, дядя. — То, что ты задаешь вопросы, говорит о живом уме. Но будь осторожна, иногда лучше не спрашивать, а довольствоваться хорошим рассказом. В особенности если дорожишь мнением рассказчика о тебе. — Он говорил совершенно серьезно, но затем подмигнул мне, и я почувствовала, словно он меня обнял.

Потом я лежала на своем тюфяке и мне все слышался дядин голос, звучавший то громче, то тише, хотя дядя давным-давно лег спать. В ту ночь я спала крепко и спокойно, но чаша моего воображения еще не наполнилась, и в следующую ночь мне снились кошмары.

На другой день я скучала и сердилась, что не могу заняться чем-нибудь полезным, и мне хотелось открыть окно в свинцовой оправе и вышвырнуть Ханну на снег. Единственное отрадное событие произошло после ужина, когда дядя стал рассказывать о своих приключениях во время войны короля Филиппа, и то нам пришлось долго его упрашивать, прежде чем он согласился.

— Король Филипп, — начал он, садясь поближе к огню, — это имя, которое англичане дали Метакому, вождю племени поканокетов. Вождь этот был заносчивым и кичливым. Он полагал, что сможет выгнать английских поселенцев со своей территории. Война началась в деревне неподалеку от Бостона в семьдесят пятом году. Индейцы зарезали корову одного из поселенцев, а те в отместку убили индейца. Индейцы стали мстить за своих, нападая на фермеров и членов их семей. Последовала лавина убийств, уничтожившая целые деревни на сотни миль вокруг. — Названия нападающих индейских племен он произносил с четкостью, с какой челнок ударяется о деревянную раму ткацкого станка.

— Нипмуки, вампаноаги и поканокеты стали совершать набеги на деревни и фермы на территории Род-Айленда, Коннектикута и Массачусетса. Тысяча человек под командованием генерала Уинслоу вторглись на территорию индейцев. У них-то я и служил военным врачом. Вскоре в лесной чаще разведчики обнаружили лагерь наррагансеттов. Справедливости ради надо сказать, что до того времени племя наррагансеттов было миролюбивым, но английских поселенцев беспокоила их многочисленность. Они могли примкнуть к своим более воинственным собратьям — это было лишь делом времени. И вот на рассвете мы срубили дерево, перебросили его, как мостик, через ручей, и наши силы оказались в лагере врага. Расправа была быстрой и безжалостной. В живых не осталось ни одного воина. К закату земля пропиталась кровью расстрелянных и заколотых и стала такой скользкой, что устоять на ногах на снегу не мог ни человек, ни животное. В тот день я собственными руками отправил на тот свет шестерых или семерых. Самое удивительное то, как легко мы с ними расправились. Потом мы надели их головы на копья в назидание другим племенам.

Он остановился, чтобы зажечь трубку от уголька из очага, затянулся и выпустил дым через нос. Теперь в его рассказе зазвучали жалобные нотки.

— В сражении некий капитан Гарднер был смертельно ранен в голову и в грудь, и он не допускал до себя никакого другого врача, кроме меня. Кровь струилась по его лицу там, где кожа отделилась от черепа, как кожура вареного каштана. Я приподнял его и позвал по имени: «Капитан Гарднер, капитан Гарднер, вы слышите меня?» Он поднял на меня глаза, а жизнь вместе с кровью уходила из его тела. Капитан поблагодарил меня за службу и умер у меня на руках. Мы донесли его до Бостона, где похоронили со всеми почестями.