Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— Верно, зять, говоришь. Да если так умом пораскинуть, ведь это он же Батория выдвигать стал, хитрость такую придумал — о муже для последней Ягеллонки. Не каждому в голову придет.

— Я тебе и другое еще, пане Ежи, скажу. Свою службу сослужило то, что Замойского шляхта любила.

— Не магнаты.

— Так и Бог с ними. На выборах шляхта важна. Чем больше набежит, чем громче кричать станет, тем вернее дело решится.

— Но уж надо сказать, служил Замойский Баторию верой и правдой. Все дела государственные проворачивал. В походы с ним ходил — себя не жалел. О плане московском сколько хлопотал.

— Так-то так, да ведь снова ошибся наш канцлер: Зигизмунту помог на престол вступить.

— Помстилось ему: раз Ягеллонке племянником приходится, так настоящим польским королем, продолжателем дела Баториева станет, ан все наоборот вышло. Сердцем король прилежит скандинавским краям. От Московии только отмахивается.

— Да, кстати, и от канцлера.

— Забыл, как Замойский другого, магнатами выбранного претендента, австрийского эрцгерцога Максимилиана в битве при Бычине на голову разбил, еще и в плен для полного позора взял.

— Одно скажу: за державу Польскую по-прежнему канцлер болеет. Знает, сколь велика опасность татарская, тем более что королю нашему победных труб на ратных полях не искать, не слышать. О Московии тоже думать не хочет, а ведь время сейчас самое что ни на есть подходящее. Все агенты в один голос твердят: не приживается царь Борис в Кремле.

— Так что же канцлер о госте твоем думает?

— Не то что большие надежды возлагает, а из рук выпускать не советует. Должен был гость ему по душе прийтись: книги читает, на языках разных говорит, науками не пренебрегает и от военного ремесла не отшатывается. Ловко как-то тут ввернул, что хотел бы в академию, которую канцлер в своем новом городе — Замостье открыл, увидеть. Слышал, что по образцу итальянских университетов устроена, так очень, мол, любопытно ему — лекции послушать, в диспутах поучаствовать.

— А смог бы?

— Не мне судить. Коли берется, верно, сможет. Зачем иначе на себя позор навлекать?

— И то правда. А ты говорил, будто собирался он с твоими людьми в молдавском походе канцлера поучаствовать.

— Он бы, может, и поучаствовал. Молодой, кровь кипит. Только никому такое не нужно. С ним все время отец Пимен, так через Пимена понять ему дали — не надобен нам в общем строю.

— Обиделся, поди.

— Монах сказывал, вскипел, а потом рассудил и согласился.

— Отходчивый?

— Нет, где там! Расчетливый.

— Как у тебя-то он, зять, живет? С семейными твоими?

— Упаси меня. Боже! Как можно. Отдельно живет. С монахом. И с доктором итальянским. На полном моем викте. С челядью не мешается. Князь Константы присоветовал, когда много гостей собирается, ему бы с шляхтичами встречаться. Сам он встреч таких не ищет. Гордый.

— Так о чем же с канцлером толковать можно?

— Замойский присоветовал королю его представить.

— И всю тайну его раскрыть? А вдруг Зигмунт воспротивится? От него никогда не знаешь, чего ждать. Велит Москве выдать, тогда что? Выдашь.

— Никогда. И не скажет такого король — уж об этом канцлер позаботится. Дружбы между ними нет, так ведь Замойский только что из похода удачного молдавского вернулся. Сколько король ни капризничай, а добрых отношений рушить не станет. Это точно.

— А кто ж его представлять ко двору станет? Князь Константы?

— С чего бы? Отказался от гостя, мне его с рук на руки сдал, я и представлю. Вместе с канцлером.

— Так и я бы с вами, зять, ко двору поехал. Уж как моя воеводина о королевском дворе мечтает! Распотешил бы тещу-то, пан Константы. Может, иного случая представиться ко двору и не дождаться.

— Пани воеводина! Пани воеводина! Никак с Марыней справиться не можем. К ясновельможной пани рвется. Хочу матечку видеть, сейчас хочу! И ножки, и ручки, и зубки в ход пустила. Плакать-то, как всегда, не плачет, а покраснела вся, что твой бурачок. Не знаем, как унять. Не до дочки ведь пани, сами знаем.

— Господь Милосердный! Сил у меня никаких. Ну пусть войдет. Не уймется, пока своего не добьется. Только бы на постель не садилась — болит все, в глазах темень. Подержите ее. Или на стульчик какой в сторонке усадите.

— Матечко! Матечко моя? Почему они закрыли тебя? Почему меня к тебе не пускают? Прикажи им! Слышишь, матечко, прикажи, негодная!

— Тихо, тихо, Марыню. Не можется мне. Сильно не можется.

— Опять не можется! Сколько же так продолжаться будет, матечко? Сколько праздников отец из-за тебя отменил. Люди к нам приезжать перестали.

— На все Господня воля, Марыню. Видно, прогневала Господа я…

— Прогневала, так покайся, прощения попроси, вели пану ксендзу за тебя молиться. Не лежи так, матечко, не лежи!

— Не доходят молитвы мои, дочка.

— А зачем лекарю отец платит? Зачем его держит, если он ничего делать не умеет? Гнать его надо! Нового найти!

— Вон ты какая у нас, Марыню, — ни в чем терпежу не знаешь. А мне что сказать хотела? Слаба я, дочка, трудно мне с тобой.

— А Урсула приезжает — часами с тобой сидит. Ее матечка не гонит — слов обидных не говорит. Сама под дверью слышала, как смеетесь, не то что со мной. И проводят к матечке Урсулу сразу, как приедет.

— Мала ты еще, Марыню. Урсула вон уж своих деток имеет. Советов просит. Разных. Лекарства привозит.

— Мне сказали, что и матечка скоро нам нового братца или сестричку принесет. Это как Урсула? Значит, Урсула такая же старая, как матечка, стала?

— О, Господи, Господи! Да что же это за ребенок такой — ни угомона, ни покоя от Марыни нет. Поди, Марыню, поди прочь. Завтра придешь. Может, полегче мне станет. Отлежусь немножко. Голова кружиться перестанет.

— Нет, не завтра! Сейчас мне, матечко, пусть скажет, когда меня замуж отдадут!

— Тебя? Замуж? Десяти-то лет?

— Ну и что, что десяти. А когда же, матечко? Долго еще ждать?

— Да зачем тебе, Марыню? Замуж зачем? Дома тебе плохо?

— Плохо. Очень плохо. Ни платья нового сшить, ни по моде французской причесаться. Куафер только смеется да мимо проходит.

— Вот вырастешь…

— Конечно, вырасту. Да я сейчас хозяйкой сама себе быть хочу. У служанок противных ни о чем не спрашивать — приказывать! И чтоб сразу все делали! От работы не отлынивали. По углам не шептались с парубками.

— Ишь ты, какая строгая.

— Как же не строгая, если хозяйка. Уж так лежать, как матечка, не стану. У меня девки с утра до ночи над платьями моими сидеть будут. И чтобы все по французской моде!

— Не умеют они так, Марыню. Где им!

— Учатся пусть! Не к французскому же их двору посылать. Лучше мастера для обучения выписать.

— Так вот Урсула и без французских платьев замуж, слава Богу, вышла. Живет себе припеваючи.