Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

Дни шли. Секретарь герцога раз за разом отказывался принять приглашение к царскому столу. Борис заподозрил неладное — хитрость какую, хоть до окончательных условий брачного договора дело еще не доходило. По старому своему обычаю велел людишек порасспросить — возчиков, что дрова на двор герцогский доставляли, водовозов, служек с Кормового двора.

В один голос подтвердили: лежит герцог. Который день в покое своем лежит. Врач при нем и монах-иезуит. Никому к больному проходу не дают.

Посла своего отправил. О здоровье осведомиться. Собственными глазами посмотреть. Убедиться.

Провели посланника к ложу герцога. Вернулся боярин во дворец — подтвердил: худо герцогу. С лица совсем спал. Кожа позеленела вся. Лежит — лихоманка его бьет. Под сколькими полостями меховыми согреться не может.

На день великомученика Дмитрия Солунского, 26 октября, царь сам с царевичем к гостю собрался. Понял: не сбыться его планам. Плакать, в голос вопить начал, за что ему наказание такое, испытание не по силам.

А через день, на Параскеву Пятницу, герцога не стало. Преставился второй жених царевны Ксении.

19 октября утром в 9 часов к герцогу Гансу с Симеоном Микитичем (Годуновым) явились пятеро царских докторов медицины, а именно: доктор Каспар Фидлер из Кенигсберга, доктор Иоганн Хильке из Риги, доктор Генрих Шрейдер из Любека, доктор Давид Васмар из Любека и доктор Христофель Райтингер, уроженец страны Венгрии… В это самое утро царь приказал собрать у ворот Кремля по крайней мере тысячу бедняков, каковые все получили милостыню, причем у ворот Кремля был такой шум и крик, что слышно было на нашем подворье, и мы могли предположить только, что это пожар.

27 октября его царское величество сам был на подворье у моего господина, несмотря на то, что никто из побывавших у больного не смеет в течение трех дней являться пред очи царя — и даже (не смеет явиться перед царем) побывавший на подворье, где есть больной или покойник, если не прошло трех дней после его выноса, — так боятся русские болезней, — несмотря на это, в этот день царь сам приехал к моему господину посетить его в болезни, и как он нашел герцога очень больным и слабым, то стал горько плакать и жаловаться.

28 октября царь Борис снова посетил герцога и несколько раз принимался горько плакать, и все бывшие с ним бояре выли и кричали так, что сами не могли друг друга понять; наш толмач тоже не мог ни расслышать, ни понять, что они выли и кричали, и делали они это всякий раз, как начинал плакать царь.

И царь сильно предавался горю. Тут герцог Ганс два или три раза весьма быстро и с силою поднялся и повернул голову к царю, но ничего понятного сказать не мог.

По замку вести быстро расходятся. Заболел. Заболел московит. Видно, не на пользу пошла ему Москва. Приехал — еще на ногах держался. Потом слег. День ото дня слабеть начал.

Доктора Симона Вдоха как на грех не оказалось — в Краков уехал. Свой лекарь навары всякие стал делать. Травами поить. Не помогает. В покой больного хорошую просторную постель внесли. Перины да подушки едва не под потолок взбили.

Дверь в покой плотно прикрыта. Чтоб не дай Бог сквозняком не потянуло. Белье больному по сколько раз на дню менять стали. Челядь с ног сбилась. Вишневецкий утром и ввечеру сам заходить начал: забеспокоился.

Наконец день пришел, попросил пан Гжегож исповедника. Монах-иезуит все время под рукой был. Прошел к больному. Часа два не выходил. А как вышел — к князю заторопился. Ни на один вопрос о хвором отвечать не стал.

Князь от нетерпения навстречу привстал: что, святой отец? Что?

Монах на ладони крест-мощевик нательный протягивает и камень драгоценный, изумруд больше лесного ореха. Вот, мол, хворый последнее, что от дому родительского осталось, просил на погребение достойное его потратить. А крест-мощевик переслать бы в монастырь русский — название на бумажке написано — инокине Марфе передать. Чтобы знала, нет больше ее сына. Помолилась бы.

Князь смотреть не стал: неужто не выживет, святой отец? Неужто средства нет? Монах головой качает: есть средство. Последнее. Если мощевик на алтарь церковный положить и над ним службу отслужить. Захочет Господь, услышит молитвы наши. Нет, так и врачам уже делать нечего.

Вскинулся князь: так чего же ждем? Скорее, святой отец, скорее! Только вот незадача — церкви православной у нас здесь нет, а в костеле силы у молитвы не будет.

Монах головой покачал: един Христос в церквах наших. К нему одному и моление наше. А если будет на то его святая воля, то…

Вишневецкому невтерпеж: что у тебя в мыслях, святой отец? — А то, что если облегчение наступит после нашей службы, тем легче будет пану Гжегожу в лоно истинной папской церкви перейти.

Полегчало! Да как полегчало хворому. После богослужения через несколько часов без посторонней помощи в постели приподнялся. Слаб-слаб, а даже улыбнуться попытался. Улыбка кривая вышла, будто вот-вот заплачет.

Вся челядь набежала на чудо поглядеть. Думали — не жилец, а на поди, как оно случается. Кухарчик еду принес — съел несколько кусков. Поблагодарил. Вежливо так.

На другой день в замке шум. Мнишки с младшими детьми приехали. Топот по переходам. К больному ворвались — разрешения не спросили. Братишки Маринины на постель уселись, лакомства из карманов суют. Толкуют о чем-то. Друг друга перебивают.

Ясновельможная паненка в дверях застыла. Внимательно смотрит. Ни стеснения, ни улыбки. «Пойдешь с нами колядовать, пан Гжегож?»

Присмотрелся: повзрослела ясновельможная паненка. А может, всегда взрослее своих лет смотрелась. Внимания не обращал — все равно ребенок. Сегодня нет. Сегодня от взрослой не отличишь.

«Я вот тут наряды принесла». — Тряпки какие-то в руках держит. — «Корону». — И впрямь корона жестяная. Может, венчальная из костела деревенского. Помята немного. — «Царем Иродом будешь. А мы вокруг тебя хоровод водить будем. Согласен?»

Не просит — приказывает. Надо же! «Не согласен». Удивилась: как это? Ей отказывать? Вроде ушам своим не поверила. «Не согласен Иродом, — повторил. — Ясновельможная паненка сказала — не подумала. Невместно мне. Подумаешь, сама поймешь».

Посмотрела пристально: «А почему тебя Гжегожем зовут? Разве твое это имя?» — «Надо было, потому и Гжегож». — «А почему надо?»

В глазах ни доброты, ни любопытства. «А если я тебя паном Димитром звать буду?» Ответа не получила, снова с вопросом: «А если вашим высочеством царевичем Димитром?» Ближе подошла: «Высочеством — можно?»

«Зачем это ясновельможной паненке?» — Удивилась: «Как зачем? Мне отец еще когда обещал…» Запнулась.

«Что же обещал пан воевода ясновельможной паненке? Боится паненка сказать?» — «Ничего не боюсь, только пока незачем». — «Значит, страх ясновельможную паненку облетел».