Евгений Анташкевич - Харбин

В голове звучало и двигалось по кругу: «…Я сразу смазал карту буден! Я сразу смазал карту буден! Я сразу смазал…»

После встречи с этой «самостоятельной» девушкой он переживал неясные ощущения, он продолжал видеть её со спины, её плавную, замедленную походку, мерное покачивание сумочки на локте, голубое платье, которое слегка развевалось от плавного шага, её ноги в тонких чулках… и почти задремал, разморённый июльской жарой и беготнёй по городу, и вдруг разом проснулся.

«Ух! Как же жарко!»

Из открытого окна прохлады не было.

«Надо было искупаться, что ли?»

Он подумал о набережной, о лестнице, ведущей к воде, лодочной станции и о том, что ни разу не ходил на пляж один, а всегда только в компании друзей или с Соней.

«Я сразу смазал… А что это там сегодня всё-таки делал Кэндзи?»

Эта мысль снова удивила его своей неприятностью, и сразу вспомнился его зимний разговор о Соне с Лапищевым.

«Интересно! Почему Лапищев за всё это время ни разу не вспомнил о Соне? – подумал он и полотенцем вытер пот на груди и под подбородком. – Прошло уже почти полгода. Может быть, они сами уже что-то… действуют? Тогда…» Сашик не знал, что «тогда», поэтому он попытался припомнить, может быть, в поведении Лапищева что-то за это время изменилось? Но нет! Вроде ничего! А в Сонином? Тоже ничего. Какой он знал её вот уже несколько лет, такая она и сейчас.

На душе почему-то стало неспокойно.

«Что происходит? Матка Боска! Я же в личном плане свободен. Соня – сестра. Она и сама меня так называет– «братишка»

или «мистер Саша». Может быть, я чего-то не заметил? Или неправильно понял?»

Сашик встал с дивана, подошёл к окну и выглянул в сад. В нескольких метрах от окна стояла яблоня, самая близкая к дому. Она была уже старая, от её корявого ствола, на высоте груди, вбок, почти горизонтально, росла толстая нижняя ветка. Когда-то, когда она была ниже и тоньше, он её чуть не обломил; он хотел по ней полазить, но был снят с дерева дедом. Тельнов ему тогда с укором показал пальцем на царапины, оставленные на коре острыми углами его каблуков, и он лазил по другим яблоням, которые стояли на задворках сада и где из-за кустов он был не так виден.

Всего несколько дней назад, когда ещё не было этой одуряющей жары, они с Соней и дедом сидели под этой яблоней. Сидели почти молча, дед, как обычно, читал Жития, Сашик просматривал новые ноты, присланные ему из Шанхая, а Соня что-то писала. Ей скоро надо было читать доклад в поэтическом обществе, что-то сравнительное из русской поэзии, а после доклада она хотела показать свои стихи, новые, однако в тот вечер у неё не получалось.

– Са-аш! – вдруг произнесла она врастяжку. – Посмотри, какие слова! – И тут же продекламировала:

Сашик тогда спросил, не отрываясь от своих нот:

– А кто это?

– Саша! Какая разница, кто это? Ты послушай, какие слова!

Но Сашик никак не мог оторваться от партитуры и, видимо, чего-то не расслышал в Сониных интонациях. Он только почувствовал, что и Соня, и дед на него смотрят. Он взглянул на них: Тельнов поджал под табурет обутые в белые вязаные носки ноги и поверх повисших на самом кончике носа очков молча смотрел на него; Соня как-то вдруг поднялась с травы, на её юбке повисли сухие былинки, она их даже не обмахнула, неловко сложила книжки, сказала: «Я тебе позвоню!» – и пошла к калитке.

Сашик так и остался сидеть с нотной тетрадкой.

– Эх, ты! – сказал дед, когда калитка за ней закрылась, забрал табурет и пошёл в дом.

Он познакомился с Соней два с половиной года назад перед Рождеством, на последнем в 1935 году заседании харбинского поэтического общества «Молодая Чураевка». В тот вечер Сашик никуда не собирался и после окончания лекций решил, что пойдет домой, но в гардеробе к нему подошёл Лёва Маркизов, его сокурсник, считавший себя поэтом и посещавший все поэтические общества и собрания города. Он возглавлял кружок молодых поэтов их института и был приглашён на «Чураевский вторник». Человек замкнутый и стеснительный, он решил, что одному ему представительствовать в заседании знаменитого на весь город поэтического общества будет неловко. Сашик не дал себя долго уговаривать, и вечером они встретились у входа в гимназию Христианского союза молодых людей.

Пока поднимались по лестнице в родной для Сашика актовый зал, Лёва успел рассказать о том, что «Молодая Чураевка» – это «уже не то, что было даже год назад, но всё равно будет интересно».

Было действительно интересно. На сцене стояла наряженная ёлка, на столе председателя – лампа под зелёным стеклянным абажуром, было уютно. Участвующие в заседании подводили творческие итоги, читали стихи из сборника «Излучины», изданного обществом, выражали сожаление о том, что многие студийцы были вынуждены покинуть Харбин и перебраться на юг Китая, зачитывали приветствия от них из Шанхая, Тяньцзиня и других городов. Сашика приятно удивило зачитанное вслух письмо от Володи Слободчикова, перебравшегося в Шанхай. Со своими стихами выступал постоянный председатель «Чураевки» Алексей Ачаир, ещё кто-то. Сашику очень понравились стихи одного из поэтов, посвященные Новому году:

Зал аплодировал, потом к столу подошла красивая молодая брюнетка, председатель сказал, что её не надо представлять, и она прочитала Максимилиана Волошина. Эти стихи Сашик слышал впервые:

Последние строчки прозвучали трагичным и на удивление сильным голосом. Закончив, девушка несколько секунд постояла и молча села в первый ряд. После новогодних лирических строк стихи Волошина будто раздавили зал: смолк шёпот, и Сашику показалось, что растерялся даже председатель, было такое ощущение, что в общество, уже забывшее былые невзгоды, бросили гранату и здесь снова появились убитые, раненые и изгнанные. Из-за стола медленно встал Алексей Ачаир и, не зная, что сказать и куда девать свои худые руки, начал аплодировать этой девушке, брюнетке с неожиданной скандинавской фамилией – Ларсен. Молчавший зал тоже стал аплодировать, тогда он предложил студийцам и гостям почитать экспромты – «что-нибудь своё». Присутствующие понемногу оживились, стали друг на друга оглядываться, перешёптываться, подбадривать друг друга. Сашик оглянулся на своего спутника, тот сидел с бледным лицом и закушенной губой и порывался к чему-то, но продолжал сидеть, будто привязанный к деревянным стульям верёвками. Неожиданно для себя Сашик встал, он не собирался этого делать, но какая-то сила его подняла, и он пошёл к сцене под встречным взглядом председателя, подошёл к столу, опёрся на него левой рукой и произнёс: