Евгений Анташкевич - Харбин

– «…ощущается Москва. Лицом быта – милого, неизменно ароматного – обращается она к душе. Знакомые улицы, церкви, площади, знакомые дома. Куда ни глянь – кусочки дорогих воспоминаний юности, студенческой поры. О, эти кривые переулочки Арбата! Или весёлый шум Театральной площади! Или закат у памятника Гоголю:

Анна услышала стихи, оживилась и снова перебила:

– Как поэтично! Кто это?

– Не спрашивал!

– Спроси, когда вернёмся!

Александр Петрович кивнул:

– «…И теперь часами, днями бесцельно слонялся по улицам, вдыхая Москву. Чуть постарела, пожалуй. Чувствуется след героических, страшных лет. Там и здесь осунулись, посерели, полиняли здания. Особенно бедны церкви, как видно, за всё это время не знавшие и поверхностного обновления…»

– Кузьма Ильич сейчас сильно переживал бы, ты не давал ему эту книгу?

Александр Петрович отрицательно покачал головой и вопросительно посмотрел на Анну.

– Я тебя постоянно перебиваю… Не обижайся.

Он улыбнулся.

– «…Нередко на штукатурке рассыпаны грязно-чёрные пятна, – чёткая работа пуль. На фасаде университета вместо старого «Свет Христов просвещает всех» читаем новое, ограничительное, ущербное: «Наука – трудящимся!» Но и вокруг новой надписи – впадины пулевых попаданий: их не успели стереть. Есть памятники, поставленные революцией. Но их немного, и они не очень примечательны. В конце Тверского бульвара, у Никитских ворот, вместо большого Гагаринского дома, разгромленного октябрьскими снарядами, разбит нарядный садик и стоит памятник Тимирязеву. У Наркоминдела запечатлен Боровский…»

– Я их уже никого не знаю… – задумчиво промолвила Анна.

– «…Шумят улицы, вечно полные оживлённой толпой. Интенсивность уличного движения поражает сразу нового человека в Москве. Она, по-моему, превышает дореволюционную. И невольно напрашивается сравнение с 18-м годом. Я уезжал из Москвы в дни жестокого разгара революции, после покушения на Ленина…»

– А ты когда?

– Я раньше, в конце весны, – не отрываясь ответил Александр Петрович. – «…На улицах витал ужас массовых казней. Террор был возведён в систему. Надвигался голод, в стране царил хаос, среди революционеров – энтузиазм. На город ложились смертные тени. Страшен бывал он особенно по ночам, тоскливым, жутким, пустынным. Но и днём – невесело. Москва замирала, холодела. От этих дней… теперь остались лишь отдалённые воспоминания. Город выздоровел и радуется своему здоровью. Ввечеру Кузнецкий даже наряден. Текучи и пёстры щебечущие ленты публики. Бодро выглядывают отлично снаряженные витрины магазинов, в большинстве государственных и кооперативных. Чисто…»

Александр Петрович увлёкся, читал и видел как будто бы перед собой всё, что описывал профессор: переулки и улицы, бульвары и памятники, он ни разу не спросил, где тот жил в Москве, но сам он жил именно в этих местах. Анна слушала и наблюдала за мужем, она видела, что он увлечён, и от этого окончательно успокоилась, прикрыла глаза и слышала только его ровный, спокойный голос:

– «…Бросается в глаза обилие книжных лавок и книг; говорят, не случайно: книга ходко «идёт в массы». Бойко и живо в Охотном ряду. С отрадою осматриваешь давно не виданные вещи: землянику, крупные чёрные вишни, большие белые сливы, потом белугу, янтарную осетрину. Всё это пропитано своим органическим вкусом, – не то что на Дальнем Востоке, где цветы без запаха и люди без родины…»

– Ну здесь он слишком… – не открывая глаз, выдохнула Анна.

– «…На Пречистенке в один из первых дней завидел обыкновенную репу у зеленщика, свежую, прямо с огорода, – и не стерпел: тут же, на улице, принялся чистить и жевать. Соскучишься и по репе в далекой Маньчжурии!.. «Плоть воскресла!» – припомнился животный, от нутра исшедший возглас на заре НЭПа…»

Александр Петрович оторвался от книги и посмотрел на жену – та задремала под его тихое чтение и монотонный стук колёс; их поезд шёл на юго-восток, было уже семь часов пополудни, солнце пересекло линию железной дороги и косо, сверху вниз, светило в их окно. Дверь купе была закрыта, окно чуть приотворено, и через него поддувал свежий воздух, видимо, дул восточный ветер, и гребень паровозного дыма перекинулся на другую сторону, к другим окнам; Анна пошевелилась и, не открывая глаз, сказала:

– Я не сплю, просто очень уютно…

«И больше не тревожишься о Сашике, и… слава богу…» – успел подумать Александр Петрович, глядя на неё.

– …вот только о Сашике тревожно!

Он положил книгу на столик и обнял её за плечи.

– Нет-нет! – тихо сказала она. – Я уже ни о чем не беспокоюсь, продолжай читать, у тебя хорошо получается! А кстати, что там было про «репу» и «плоть»?

– Отличная идея! – Александр Петрович даже обрадовался. – У меня есть предложение, даже два: первое, – как только приедем в Дайрен, я позвоню нашим соседям, если Сашик приезжал в Харбин, они наверняка его видели, и второе – не пора ли нам пообедать?

Анна открыла глаза, и Александр Петрович показал ей на часы:

– Начало седьмого!

– Да! – сказала Анна и потянулась. – Закажем в купе или пойдём в ресторан?

– Если ты не возражаешь, я сам схожу посмотрю, чем кормят и какая публика, и решим. Ресторан, по-моему, через вагон…

– Сделай, как ты хочешь. Я тебя подожду здесь.

Александр Петрович ушёл, купе опустело, и Анна от нечего делать потянулась за книжкой и раскрыла её на одной из заложенных страниц, ей сразу попалась строка, и она прочитала: «Сегодня – о мавзолее. О том самом, о коем сказано кем-то из нынешних одослагателей…»

Анна прочитала эти слова и вдруг поймала себя на мысли, что она никогда не думала о… Она, конечно, знала об этом человеке, видела газетные заметки, слышала его имя в разговорах знакомых и друзей семьи, и от того же Николая Васильевича, особенно часто после его возвращения из Советской России, и от других, когда их гости после обеда или ужина садились за карточный стол, и мужчины говорили обо всём, а чаще всего о России. Но сама о нём она никогда не думала.

«Интересно! А много тут? – Она перевернула несколько страниц. – Нет, немного! – Снова прочла: «Сегодня – о мавзолее. О том самом, о коем сказано кем-то из нынешних одослагателей:

От прочитанного, как ей показалось, на душе у неё шевельнулось что-то неприятное, но она пересилила себя: «Нет-нет! Читай!»

«…Несмотря на подобные оды, непременно хотел побывать там: мавзолей – скиния революционной Мекки. Побывал, и впечатление глубоко проникло в душу…»

«Интересно, «впечатление» от чего?» – с неприязнью подумала она.