Ирина Измайлова - Робин Гуд

– Бумагу, чернила и песочницу! – скомандовал Веллендер слуге. – А ты, – повернулся он к оруженосцу, – ступай седлать моего коня. Когда сделаешь это, оседлаешь еще одного, да, смотри, выбери порезвее, но такого, чтоб не брыкался под седлом.

– Эдвин, я справлюсь с любой лошадью! – негромко заметил Гуд. – Лучше, чем езжу верхом, я только из лука стреляю.

Веллендер искоса посмотрел на брата. «Как он еще не запустил в меня чем-нибудь? – усмехнулся про себя Робин. – Мое хвастовство его должно было давно доконать!».

– При всем моем уважении к мастерству мессира магистра Ганнесимуса, – раздельно произнес шериф, – я не верю, что всего за месяц он починил тебя настолько, чтобы ты легко вынес многочасовую скачку. Но я знаю твое мужество, брат, поэтому доверяю тебе то, что вряд ли доверил бы кому-то другому.

– Я не подведу тебя! – искренне пообещал Робин.

– Ничуть не сомневаюсь. Ага, вот и бумага с чернилами. Теперь подожди немного – я напишу письмо. Вот счастье, что сэр Веллендер, мой второй приемный отец, обучил меня грамоте!

Усевшись за стол, сэр Эдвин с завидной быстротой, но при этом достаточно четким почерком исписал лист бумаги, присыпал песком и отложил, ожидая, пока песок просохнет.

– Так! – продолжал шериф рассуждать вслух. Тебе придется пересекать границу нашего графства, потом ехать через весь Лестершир, потом въехать в Уорвикшир. Лестершир, конечно, наши с тобой владения, беда только, что этого никто не знает! Я выпишу тебе грамоту – там будет сказано, что ты мой посланник. Напишу на имя Робина Локсли, идет?

– Да, на имя Робина Гуда, пожалуй, не стоит. А можно, я для верности возьму с собой Малыша? Он ждет здесь, неподалеку.

Шериф рассмеялся:

– Для верности, так для верности. Прикажу дать тебе еще одного коня. Только, ради Бога, не показывай Малыша епископу – его преосвященство имел счастье видеть твоего дружка. Значит, сэр Робин Локсли и Джон… Как он там прозывается? Не писать же «Малыш»?

– Джон Кей. Вольный крестьянин.

Перо шерифа застыло в воздухе. Он повернулся к брату, и на его лице, наконец-то отразилось настоящее изумление и почти смятение.

– Как… как ты сказал: «Кей»?

– Ну да. Так его зовут по-настоящему.

– Постой-ка! Его отец был мельник?

Ничего не понимая, Робин кивнул:

– Именно мельник. Но Джони было семь лет, когда он, чтобы похвалиться перед бродячими жонглерами своей силой, поднял мельничий жернов.

– И как? – с неожиданным, каким-то особенным интересом спросил Веллендер.

– Ну, как как? Уронил, разгрохал, а в результате папаша сломал об его круглый задик несколько палок. После такой «отцовской ласки» обиженный Малыш сбежал с этими самыми жонглерами и в конце концов стал разбойником. А что?

– А то, – задумчиво проговорил Эдвин, – что мне было три года, когда бродячие жонглеры увели за собой моего семилетнего братишку. Я тогда еще ничего не соображал и плохо помню ту историю. А после отец с матерью не любили об этом говорить и вспоминать. Я даже забыл, как его звали. Выходит, Джон.

Не удержавшись, Робин захлопал в ладоши:

– Тебе не кажется, брат Эдвин, что нынешний день подарил нам слишком много новостей и слишком много родственников? Похоже на какую-то рождественскую сказку, а?

Шериф пожал плечами, покрытыми стальной чешуей кольчуги:

– Говорят, беда не приходит одна. Чудеса, оказывается, тоже любят ходить косяком.

Ладно, поговорили бы об этом, но уже пора. Слышишь рог? Значит, парни уже в седлах. Идем, брат. Лучше будет, если мы спустимся вместе и вместе выедем за ворота.

Два отменных дестриера из конюшни шерифа легко покрывали милю за милей, а препятствий на пути гонцов, к счастью, не встретилось: шквал народных волнений, хотя и докатился сюда из Лондона, еще не успел захватить всю округу.

Тем не менее, дорога была не ближняя, и хотя Робин с Джоном старались делать лишь самые краткие остановки, чтобы дать отдохнуть коням, достичь монастыря святого Августина, резиденции епископа Антония, им удалось лишь к ночи. Мост через неглубокий ров, окружавший монастырские стены, был опущен, но ворота, разумеется, уже закрыты, и Малыш решил было поколотить в них своим пудовым кулаком. Однако Робин остановил товарища.

– Не стоит поднимать шума. Подождем до рассвета.

– Мы же потеряем время! Ты же сам говорил: дорог каждый час! – возмутился Джон. – А монахи, будь уверен, еще не спят – небось, все, как один, стоят в кельях а коленях и молятся. Мне брат Тук рассказывал – они так чуть не всю ночь делают.

– Тук тебе расскажет, только рот открывай! Да нет, Малыш, не в этом дело – спят, не спят. Но ведь нужно убедить его преосвященство отправить почтового голубя. А где ты видел, чтобы голуби летали ночью?

– Ну да! – неохотно согласился великан. – Вот были бы почтовые совы, тогда дело другое.

– Тогда они не летали бы днем. Давай-ка лучше, наломаем веток вон, в тех кустах – надеюсь, монахи не будут на нас в обиде, да разведем костер. Ночь холодная, можно насмерть простудиться. Надеюсь, ты не забыл нашу корзинку?

– Ну, как это забыл? Вот она!

Джон с готовностью отцепил от седла и раскрыл ту самую корзину, что сутками раньше принес раненому предводителю в дом костоправа Ганнесимуса.

За весь день друзья лишь раз немного перекусили, и теперь обоим казалось, что их желудки прирастают к позвоночнику. К тому же, у Робина от долгой скачки невыносимо ныло раненое плечо, голова кружилась, и он был просто счастлив, что можно, наконец, просто сесть и отдохнуть.

Расседлав коней, гонцы уселись на свои седла, поближе к жарко разгоравшемуся огню, откупорили глиняную бутыль, разломали на куски большую ячменную лепешку и разрезали тушки двух куропаток.

Монастырь святого Августина располагался в живописной долине, вблизи города Уорвика, среди дубовых и ивовых рощиц, перемежавшихся с открытыми полянами. Эти поляны прорезали сразу несколько ручьев, поэтому недостатка в сочной траве здесь не было ни летом, ни осенью. Окрестные крестьяне, а сел вокруг города и монастыря насчитывалось немало, держали овец и свиней и до введения принцем Джоном дополнительного оброка на домашнюю живность, жили в относительном достатке. Теперь же деревни обнищали, более половины скота крестьяне, отчаявшись, перерезали, и многие из вилланов, и даже из вольных стали работать на монастырских полях, отрабатывая, таким образом, дань, которую прежде платили шерстью и мясом.

Гонцы на закате миновали такое поле, чистое, будто ладонь. Если раньше на убранных по осени полях можно было увидеть сухие стебли, а то и разбросанные кое-где колоски, то теперь все подбиралось дочиста – епископ Антоний запретил монахам выходить на осенний сбор колосьев, чтобы эти остатки урожая помогли перезимовать самым бедным крестьянским семьям. Люди собирали и солому, которой кормили скот, а то и топили печи. Правда, его преосвященство снял запрет со сбора сушняка и сучьев в принадлежащих монастырю рощах, но за зиму все это изводилось дочиста.