Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

Смерть цесаревича Константин Петрович воспринимал как роковой час для России. В письме от 12 апреля 1865 года к Анне Федоровне Тютчевой он излил свои чувства: «О, какое горе, Анна Федоровна! Какое горькое и страшное горе! Такая тоска, такая тьма напала на душу — всю светлую неделю прожил я в агонии, от одной телеграммы к другой, — и все еще таилась надежда, а сегодня страшная весть все унесла, все разбила — нет нашего милого царевича — и всякую минуту его точно живого видишь перед собою».

Кроме объяснимых эмоций, в письме есть и нечто политическое, связанное с Россией и грядущей, правда, еще далекой сменой власти. Раздумья эти чрезвычайно важные — они-то и определяют тональность и содержание бесед, подсказанных действительностью в самом начале 1863 года. «Кого и что оплакиваю, — продолжал Константин Петрович, — не умею сказать. Его ли молодую жизнь, его ли погибшую силу и счастье, только что распустившееся, или милое дорогое свое отечество — одного не умею отделить от другого. Но — холодом веет на меня и страхом — мысль о будущем».

В данном случае мы сталкиваемся не просто с горючей скорбью. Вместе с искренней жалостью мы ощущаем и некую политическую интонацию, некую ноту, свидетельствующую о неприятии александровской системы, некую надежду на приход каких-то свежих сил и не обязательно более консервативных, как легко и удобно предположить, привлекая факты из позднейших периодов. Давайте уйдем в глубину строк, медленно и спокойно пропуская их через сознание. «На него была надежда — мы в нем видели противодействие, в нем искали другого полюса…» Да констатацию, и, прибавлю, небезобидную, расценили бы как государственную измену в эпоху, предшествующую Великим реформам, при отце здравствующего императора Николае Павловиче! «…И глаза наши привыкли от мрака, все больше и больше сгущавшегося на северной точке нашей, обращаться в Ниццу, к нему и государыне. Его мы знали — и народ его знал и на него надеялся и бессознательно на нем покоил свою надежду на лучшее будущее», — заключает сей острополемический пассаж Константин Петрович.

Открытое противопоставление наследника и матери-царицы главе самодержавной монархии налицо. Вспомним теперь мы, что Никсу характеризовали как либерального, мягкого, образованного и мыслящего самостоятельного молодого человека, который впитал в себя идеи, преподанные Кавелиным и Стасюлевичем. Вот на кого надеялся Константин Петрович, правда, стараясь отвратить эмоционального юношу от излишнего увлечения новыми настроениями, охватившими самые различные слои общества. Есть еще один маленький фрагмент, имеющий социальное значение и направленный против придворных порядков и обстановки, сложившейся в императорской семье: «…Зачем столько приставников и слуг между сыном и родителями, в одной семье, где надо, чтобы сердце было к сердцу и рука к руке?.. О, когда б они возненавидели теперь эту цивилизованную чужбину, о, когда бы перестали от нее ждать себе и света, и радости, и исцеленья от всяких недугов».

Итак, в цесаревиче видели противодействие, в нем искали другого полюса… Цесаревич не относился к сильным личностям и поклонникам полицейского воздействия на происходящие гражданские процессы. Несомненно, он считал изменения недостаточными и желал бы большего. Нравственный элемент играл провоцирующую роль в целостном восприятии фигуры императора Александра Николаевича воспитателем его сына, но один этот нравственный элемент и пережитое горе не сумели бы подвигнуть Константина Петровича на столь жесткую и политически обостренную реплику. Формирование процесса противодействия и «другого полюса» требовало усвоения цесаревичем отнюдь не абсолютистских максим, а совершенно четкой точки зрения и на освобождение крестьян, и на студенческие беспорядки, и на варварские петербургские пожары, а главное — на польское восстание, вспыхнувшее в январе за несколько месяцев до начала путешествия в Тавриду.

Польское восстание, второе в XIX столетии, всколыхнуло всех русских людей, разбросав по разные стороны баррикад. Константин Петрович давно убедился, что податливый нрав и колеблющееся мировоззрение цесаревича испытывали на себе откровенное влияние профессора Кавелина. Именно Кавелин воспитал в нем либеральный взгляд на действительность, позабыв, что прежде молодому человеку не худо бы познать эту действительность и научиться предвосхищать, как взгляды его, воплощаемые сложным и разветвленным бюрократическим аппаратом отзовутся на общем строе русской жизни и не приведут ли они к разрушению традиционных и нынешних поспешно сконструированных учреждений, создав неуправляемую и чреватую гибельными последствиями обстановку. Константин Петрович смотрел на окружающее с практическим прицелом и очень хорошо чувствовал коренной грех либерализма — приверженность к утопическим лозунгам, который и привел к кровавому мятежу в Польше.

Однажды цесаревич спросил, начав как бы издалека:

— Правда ли, что покойный император Николай, мой дед, еще задолго до кончины написал завещание, где сделал специальное указание по польскому вопросу?

— Прежде чем ответить вам, позвольте, ваше высочество, полюбопытствовать, почему вы спрашиваете меня, а не Константина Дмитриевича или иного вашего наставника, например Михаила Михайловича?

— К тому есть особенные причины, — ответил цесаревич, опуская глаза и поднятыми ко лбу пальцами устало прикрывая их.

Сей жест он перенял у Константина Петровича.

— Какие?

— Я вам доверяю. И хотел бы узнать истину.

— Хорошо, ваше высочество, и, несмотря на то что мы отклоняемся от намеченной программы, а это не поощряется графом Строгановым, я не вижу серьезных препятствий к удовлетворению вашей любознательности. Завещание, насколько мне известно, император Николай Павлович составил в Александрии летом 1835 года. Там есть два пункта, которые относятся к Польше. Смысл первого состоит в том, что не в соблазнительных завоеваниях отныне должна быть забота вашего отца, тогда наследника, а в устройстве областей России. Иначе говоря, император не желал изменения существовавших границ страны. Прежде остального это относилось к западным рубежам, а точнее, к Царству Польскому. Затем император в императивной же и присущей ему суровой манере продолжил мысль, сводившуюся к тому, чтобы наследник никогда не давал воли полякам. Император требовал, чтобы наследник, когда власть естественным образом перейдет к нему, упрочил начатое и довершил трудное дело обрусевания края, добавив: отнюдь не ослабевая в принятых мерах.

— Благодарю вас, Константин Петрович. Однако мой дядя, великий князь Константин Николаевич, придерживается противоположной точки зрения. Он не сторонник, как вы выразились, обрусевания.