Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

— Груз, связанный с польским вопросом, не должен тяготить вашу душу, — ответил Константин Петрович. — Я понимаю ваше состояние, но политика нашей страны часто была вынужденной. Вспомните строки Пушкина: «…дней Александровых прекрасное начало»! Разве Наполеон Бонапарт хотел продлить эти дни? Он сразу начал готовить войну и вскоре напал на Россию. Разве не так? И уверяю вас, что не исключительно мифические французские свободы повлияли на бунтовщиков с Сенатской. У них имелись собственные эгоистические претензии к власти, и по большей части экономические. Они не ведали, что творили, а поляки оказались им первыми пособниками. Совершенно очевидно, что цесаревич Константин Павлович не был ни сатрапом, ни тираном. Он женился на польке, любил Польшу и вовсе неплохо ею управлял. Если бы не ссоры Новосильцева с Чарторыйским, в крае давно воцарилось бы умиротворение. Сенатская обнадежила поляков. Греко-униатское духовенство служило панихиды по тем, кого сегодня славит Герцен, выставив их профили на обложке «Колокола». Многие польские инсургенты — Скжинецкий, Дембинский, Ружицкий — храбро воевали в наполеоновских легионах, и Бонапарт тешил их льстивыми россказнями, что раздел Польши подтолкнул французскую революцию. А сам смотрел на восток, предвкушая гибель сотен тысяч русских. Нашествие узурпатора — одно из самых зверских в истории человечества. Главная цель — истребление русских.

Константин Петрович приблизился к цесаревичу, взглянул в его прозрачные и голубые от ясных дневных лучей глаза и закончил:

— Совестливость и стремление к покаянию — отличительные черты русского человека. Однако история России не может вызывать никаких чувств, кроме гордости, но при одном условии…

— При каком же? — улыбнулся цесаревич и взял Константина Петровича за руку, чего раньше никогда не делал.

— Если о ней судить в полном объеме и по тем же законам, по которым судят о себе цивилизованные государства.

И они приступили к очередным занятиям, не имевшим ни малейшего отношения к проклятому польскому вопросу. Спустя пять дней цесаревич в первые мгновения встречи произнес благодарно:

— Удивительно, как быстро вы сумели снять с моего сердца тяжкий груз.

Вспоминая эту беседу через много лет, Константин Петрович подумал, что польский мятеж, с его прелюдией, кульминацией и финалом, поджегший бунты в России, вовлекая, однако, в них не высшие слои общества, как во взбудораженной национальным ферментом Польше, а низы населения, маргинальные группы отщепенцев и недоучившихся студентов, именно поэтому принял такие жестокие формы. Удрученный запутанными обстоятельствами последних бурных лет, еще не старый — семидесятилетний — Михаил Николаевич Муравьев, виленский генерал-губернатор, наиболее непримиримый противник интернационалки и ее орудия — варшавских инсургентов, отправил на виселицы и лишь по приговору суда 128 человек, за что получил позорную кличку Вешатель. Начав службу колонновожатым, он добрался до чина генерала от инфантерии и перед смертью получил графа, причем возведен в сие достоинство с потомством, которое имел от законной жены Пелагеи Васильевны Шереметевой, сестры жены декабриста Якушкина. Сам же он был братом отставного полковника Гвардейского генерального штаба Александра Николаевича Муравьева, осужденного по VI разряду и сосланного в Сибирь, правда, без лишения чинов и дворянства. Вешателя государь, как я уже заметил раньше, простил, и этот прощенный декабрист — особая когорта деятелей николаевской эпохи! — представлялся императору Николаю Павловичу в один день с тоже прощенным Александром Грибоедовым. На автора «Горя от ума» показывали киты декабризма Оболенский, Трубецкой, Рылеев, фон дер Бригген, Оржицкий. На свидетельстве Бриггена надо задержаться. Он относился к людям, благородство и нелживость которых признавались безоговорочно. Оболенский и Рылеев не проявляли склонности к оговору. Александр Сергеевич членство в Северном обществе решительно отвергал. Я лично предполагаю, что за него ходатайствовал ненавидимый в России Нессельроде. А ненавидели Карла Нессельроде напрасно. На каторгу Муравьев-Виленский отправил 972 повстанца, пропущенных через суд, а на поселение в Сибирь — около полутора тысяч. Кололи глаза ему главным образом капитаном Сераковским, разбитым вдребезги при попытке в апреле 1863 года перейти из Литвы в Лифляндию.

Сераковский, несмотря на вторую гуманную профессию писателя и сотрудника либеральнейшего «Морского сборника», в котором печатались все, кому не лень было поносить и строй, и царя вслух и за глаза, относился к беспощадным инсургентам, расправлявшимся с русскими, как заблагорассудится. О правовой стороне дела и собственных приказов он и не помышлял.

— Поразительно, — заметил однажды Константин Петрович цесаревичу, — Сераковского казнили по суду, а он убивал людей, как бродячих собак. Революция страшна тем, что она внедряет и в жизнь, и в сознание народов изобретенное так называемое революционное право, которым с удовольствием и чувством безнаказанности оперируют злодеи.

Жертвы, если их можно и стоит называть жертвами, Михаила Николаевича Муравьева-Виленского — ничто по сравнению с количеством несчастных, вырезанных инсургентами за два года и не в открытом — честном и рыцарском — бою. И если принять мысль, что польский мятеж подтолкнул терроризм в России, в том числе сталинский, то на совести таких, как Сераковский, лежат несчитаные и невинные души, отправившиеся к праотцам и без причастия, и без покаяния, и даже без понимания того, за что их убили.

— Дядя и Муравьев противники, — ответил на замечание Константина Петровича цесаревич, — однако общественное мнение на стороне дяди.

— Откуда вы знаете, ваше высочество?

— Из газеты, — ответил цесаревич, по привычке опустив в смущении глаза.

— Вы читаете газеты, кроме тех, которые вам доставляет граф Строганов?

— Я гулял позавчера в Летнем саду и там увидел, что на скамье лежит газета. Я отослал дежурного офицера и сел рядом. Я прочел две или три статьи и потом положил газету на место, так как она мне не принадлежала.

— Общественное мнение, которое вы имеете в виду, есть мнение толпы, потерявшей чувство ответственности. Она страстно желает поверить тем, кто громче кричит. Она неспособна думать о будущем и не отдает себе отчета в неминуемых последствиях, а позднее, когда беда ступает за порог, эта толпа будет искать виновных и оправдывать злодеев, которые якобы хотели ей добра, а кто-то чужой помешал. Никогда, ваше высочество, не читайте газет, оставленных неведомо кем на скамьях Летнего сада. Обещайте мне, припомнив, что я всегда бывал с вами откровенным.