Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

Подготовка к путешествию через всю европейскую Россию в Тавриду близилась к завершению, а между тем Польша плотнее и плотнее насыщалась русскими войсками. Мятеж теперь мгновениями вспыхивал и усиливался, дотлевая погодя, как обгорелые головешки в камине. Становилось ясно, что ни Англия, ни разложившаяся, погрязшая в грюндерстве бонапартистская Франция, превратившаяся в огромный лупанарий, набухавшая войной и Парижской коммуной, которая вскоре провоняет трупными запахами, ни стянутая железными бисмарковскими мускулами Пруссия и сопредельные с ней германские территории не поднимут оружие против России, заявляя одновременно, что они, эти доброхоты, желают добиться воли для каких-то чуждых им по крови поляков. И здесь стоит задержаться. В начале Первой мировой войны Германия клялась, что сражается с Россией, в том числе и за освобождение Польши.

Везде бушевала разноголосица. Герцен звонил в свой подохрипший «Колокол», ни на что не обращая внимания, забыв, с каким энтузиазмом он приветствовал крестьянскую реформу и как хвалил императора, а теперь поносил русское правительство за карательные меры, неадекватно применяемые в Польше к повстанцам, отчего якобы страдает мирное население, хотя мирное население и умертвляло русских различными способами — от отравления колодцев до поджогов запертых заранее хат. Князь Николай Алексеевич Орлов, которого Герцен обругал за приглашение убийцы Пушкина, Дантеса, на свадьбу, заступался за поляков и равнодушно выслушивал, как высокопоставленные европейцы с презрением отзываются о русских варварах, попирающих законы цивилизованного общества. А в то же время лорд Биконсфильд Биконсфильдский господин Дизраэли, известный враг славян, бесконечно призывающий остановить накатывающуюся с востока волну, с вожделением поглядывающий на Балканы, заявлял, и вполне авторитетно, что с английской точки зрения можно очень много сказать не только в пользу совершенного отделения Польши от России, но и в пользу совершенного соединения Царства Польского с Российской империей. Есть отчего прийти в изумление! Но уйди Россия из Польши, Бисмарк тут же превратит ее в вассальную территорию, а затем германизирует. При владычестве русского императора Польшей правила национальная администрация, русские чиновники присутствовали в порядке исключения.

— Я знаю, что ваш брат долго служил в Царстве Польском при генерал-адъютанте Сергее Шипове и очень рано умер. Я выражаю вам сочувствие. Он, передают, был чрезвычайно умным и образованным человеком. Неудивительно, что вы так подробно осведомлены о польских неустройствах. Кто-то из поляков во дворце обмолвился: Польша живет неустройством. Точно ли подмечено?.

Петербургское одиночество угнетало Константина Петровича, и каждое упоминание о семье — родителях, братьях и сестрах — отзывалось сердечной и вместе с тем сладостной болью.

— Благодарю вас, ваше высочество. Брат действительно знал и любил Привислинский край, изъяснялся на польском наречии и много печатался в нашей и в тамошней прессе. Но он всегда считал Царство Польское неотъемлемой частью Российской империи. Бесшабашность и независимый дух свойственны шляхтичам. Оборотная сторона медали — постоянные конфликты, междоусобица и прочие неустройства.

— К сожалению, у нас подобных вашему брату чиновников не ценят. Их вечно подозревают в корыстных интересах и стремлении добиться европейской популярности. А между тем они и только они настоящая опора трона!

И после того как Польша угомонилась, клочки воспоминаний о мятеже нет-нет да соединялись иногда в целые сцены. Во время путешествия по Украине, на киевских холмах, нависающих над Днепром, образ Польши возникал особенно часто.

— Какой очаровательный город! Сколько здесь изумрудной зелени и восхитительной архитектуры! Россия никогда не позволит ни Польше, ни Германии захватить эту жемчужину. Здесь нет ничего ни польского, ни немецкого. Киев не похож ни на Москву, ни на Петербург, но русское во всем присутствует, нередко, правда, видоизмененное, но кто сказал, что русское — синоним одинаковости?!

Польская драма оставила в душе цесаревича неизгладимую печать. Казалось, ничто не сотрет ее до конца.

— Шведская конница утонула в степях Малороссии. Странно, что такой полководец, как король Карл, не сумел осознать опасность, таящуюся в раскаленных под солнцем и необозримых просторах.

Это тонкое не просто географическое, но и стратегическое наблюдение цесаревич сделал после мучительного дня, проведенного под палящими лучами на полевой дороге, терпеливо ожидая, пока починят сломавшуюся коляску. Он ни за что не хотел пересесть в запасную и оставить часть свиты и мастеров в пустынном месте. Поведение цесаревича вне дворцовых стен все больше и больше нравилось Константину Петровичу. Память юноши, его желание добраться до сути вещей, обходительность и мягкость, понимание человеческой натуры — все, решительно все свидетельствовало о незаурядности характера, умственных способностях и порядочности. Он умел держать себя с достоинством, но надменность и высокомерие были ему чужды. Он не скрывал, что испытал на себе сильное влияние Кавелина и Стасюлевича, однако пришедшее на смену разочарование в некоторых максимах, навязанных ему, не скрывал, и не только от Константина Петровича и графа Строганова.

В путешествии цесаревич проявлял самостоятельность, что выражалось в неторопливости осмотра фабрик, заводов и достопримечательностей и в умении внезапно задавать вопросы, порой неожиданные для сопровождающих. В каждой реплике ощущалось, что судьбы России он выдвигает на первый план и старается выгоду государства не противопоставлять сугубой выгоде отдельных личностей, одновременно стремясь ограничить бьющее в глаза хищничество зарубежных промышленников и торговцев.

— Разве нельзя чугунные изделия приготовить у нас? — спросил цесаревич при обходе цехов самого крупного из олонецких заводов. — Меня уверяли, что наше правительство вдвое дешевле потратит средств, если дома наладить выпуск. Разве иноземные литейщики превзошли отечественных? Надобно выяснить у артиллеристов.

Почтительное и растерянное молчание было ему ответом. Константин Петрович почему-то вспомнил далекого предка цесаревича. Конечно, они не походили друг на друга ни повадкой, ни образованием, ни умом, но какая-то общая черточка проскальзывала, и вечером генерал Зиновьев обратил на то внимание свиты в отсутствие цесаревича. На Севере он без скуки разглядывал различные производства и вовсе не спешил уйти даже из дымных, пахнущих гарью и жженым углем помещений. Эта пробужденная внутренним состоянием любознательность, отнюдь не праздная, судя по сделанным выводам, позволила и Константину Петровичу серьезнее вникнуть в увиденное. Позднее он использовал накопленные впечатления не только в книге о путешествии наследника, но и в своей разнообразной деятельности. Окружающие синодальные сотрудники дивились: откуда у обер-прокурора, жительствующего в Санкт-Петербурге, детальные сведения о торговых путях, пролегающих на востоке страны? Не у евангелистов же он вычитал, что при свободном соперничестве должны конкурировать равный с равными, а где силы не равны, там не может быть и свободной конкуренции. За месяцы паломничества репетитор и ученик не в одинаковой, конечно, степени познавали Россию, ее особенности, потребности, достоинства и недостатки. Путешествие дало Константину Петровичу необычайно обширный материал для всяческих раздумий. В цесаревиче он пытался укрепить настроения определенного рода, не только исключительное чувство гордости, но и осторожное чувство рационализма, понимание того, что ему суждено в отмеренный Богом час перенять управление мировой державой, а держава без физической мощи и накопленных богатств обязательно станет жалкой добычей для соседей.