Юрий Рудницкий - Сумерки

— Конечно! Поэтому ещё раз прошу поверить, что ничто меня уже не отвлечёт от святого дела, разве что смерть…

Улыбающееся лицо воеводы стало серьёзным.

— Пусть твоя милость не дивится, что с моих уст срываются порой горькие речи. Но разве не прискорбно видеть, когда дело всей твоей жизни для одних всего лишь игра, другие же кидают в грязь величайшие святыни и называют борьбу за народное дело изменой, а смерть за неё — карой за преступление, да ещё твердят, что жертва принесена напрасно! Эх!

Князь остолбенел.

— О чём, досточтимый воевода, идёт речь? — спросил он. — Не могу взять в толк. Неужто ты изверился? Просто диву даюсь!

— Нет, не я изверился, не я! Я убеждён, что ни одна капля крови, пролитая за родину и народ, не пропадёт даром. Другим это неведомо, и они не верят в то, чего не увидят собственными глазами. А где нет веры, там таится вероломство.

— Кто же не верит в успех нашего дела?

— Кто? Тот, кто ищет помощи повсюду, вместо того чтобы получить её из неистощимой, вечной и неисчерпаемой сокровищницы, которую хотим отворить мы, а именно Несвижский, Рогатинский, ты, я…

Разговор прервался, потому что подошли поздороваться вернувшиеся из города Горностай и князь Танас. Приблизился и Андрийко. Он склонил голову и сказал несколько приветливых слов.

— А, это наш витязь! — весело воскликнул князь Олександр. — Здравствуй, брат, и не храни в сердце своём на меня обиду!

Сказав это, он обнял и поцеловал юношу, согласно обычаю, как равный равного.

— Мы побратались саблями, а значит, и братьями остаёмся, — пояснил он удивлённым присутствующим.

Шум и суета на площади не утихали. С возов снимали ковры, съестные припасы, оружие, одежду и уносили, что в кухню, что в отведённые гостям покои. Псарн кормили собак и привязывали каждую отдельно, чтобы не грызлись, конюхи мыли лошадей, вытирали их соломой и насыпали в торбы овса. Ратники, ухитрившиеся уже получить бочку пива из погребов Юрши, весело распевали у начальной вежи, а целая артель скоморохов вытворяла свои штуки. Кто бросал вверх по нескольку шаров и ловил их так ловко, что ни один не падал на землю. Точно живые птицы, летали они вокруг их голов; другие проделывали то же самое с ножами или копьями; третьи настраивали гусли, скрипки, дули в свирели и рога. Кто-то ходил по довольно толстому канату, кто-то взобрался на лестницу, которую держал на плечах товарищ. Скоморохов окружала старшая великокняжья служба, мечники, подчашники, казначеи, переговариваясь, смеялись над проделками наездников-фарынников.

Андрийко вдруг заметил в толпе Анзельма, который, взобравшись на лошадь, поехал в город. Юноша тотчас смекнул, что патер, наверно, едет в Луцк к Зарембе, и поделился своими мыслями с князем Олександром, а тот побежал к Юрше.

Поздно ночью кто-то постучался к Андрийке. Это был Грицько. Его вызвал в замок воевода как свидетеля обвинения против Зарембы.

Вдоль увешанных красным бархатом стен большого зала выстроились в два ряда литовско-русские бояре или их уполномоченные из Литвы, Подляшья, Подолии и даже Киевщины и Северских земель. В глубине зала, под огромной иконой богоматери, на покрытом коврами помосте стоял отливающий пурпуром и сверкающий золотом великолепный трон.

На этом троне ещё недавно сидел римский цесарь Сигизмунд. По правую руку от него сидел тогда Ягайло, по левую — Витовт. Теперь на троне развалился Свидригайло. По правую руку — Сигизмунд Кейстутович, по левую — князь Семён Гольшанский, шурин покойного Витовта и дядя Ягайловой жены, Сонки. Позади стоял неотступный патер, а рядом — Юрша и Олександр Нос. От трона до самых дверей средняя часть зала оставалась свободной. По сторонам стали бояре и княжьи дружины, за ними — челядь. У дверей и трона вытянулись рослые воины с длинными, инкрустированными золотом копьями, в полупанцирях поверх зелёных, золотом шитых кафтанов.

Рябило в глазах от ярких красок одежды и сверкающего оружия. Князья и дружина кичливо вырядились в западные доспехи со страусовыми перьями, в длинные и короткие одежды с воротниками, в полосатые, клетчатые с искрой, в цветочек гитаны, по меньшей мере трехчетырех раскрасок, в чудного покроя куртки с расшитыми позументом разноцветными рукавами, со сборками, пряжками и застёжками.

Резко отличались от пёстрых западных нарядов длинные шубы бояр и панов. Правда, волынские и галицкие вельможи охотно одевались на западный манер, но всё-таки преобладали бархат, парча или полупарча. Вместо шлемов — шапки с перьями цапли, а вместо долгоносых или безносых сафьяновых штиблет — высокие сапоги.

Проще всех был одет сам великий князь, а великолепнее — стоявший перед ним польский посол Заремба. Среди гробового молчания он передал грамоту польского короля. Свидригайло дал патеру её прочесть.

«Мы, божьей милостью, король польский, великий князь литовский…» — начал было громко Анзельм и, дойдя до этих слов, коснулся пальцем плеча великого князя и повторил: — «…великий князь литовский, дедич землям Волынским…»

— Стой! — крикнул Свидригайло, поняв, почему его толкал патер.

Собрание зашумело, патер умолк.

— Кто это? — спросил великий князь. — С каких пор в Литве два великих князя? Или эта соб… то есть, наш достойный брат позабыл о своём перстне?

— Не моё дело обсуждать и толковать слова и поступки нашего милостивейшего государя, — ответил посол, — разве, если он сам мне это поручит.

— Значит, на этот раз польский король ничего подобного тебе не поручал?

— Нет!

— Тогда забирай свою грамоту! — крикнул Свидригайло, краснея от досады. — Она не от Ягайла и не ко мне. Ни он не князь литовский, ни я — король польский. Такого человека на свете не существует. А грамоту писал сумасшедший либо лжец.

Он всё возвышал и возвышал голос, потом, скомкав пергамент, швырнул его под ноги послу.

— Гоните его! Вон отсюда! — закричали бояре.

Свидригайло сопел от возмущения, князья злобно ухмылялись, Андрийко же пристально всматривался в лицо посла, стараясь запомнить мельчайшую его чёрточку. Один только Заремба сохранял спокойствие, хоть и побледнел, как воск, а у правого уха на скуле появилось красное пятнышко. Андрийко, всмотревшись, увидел, что это был шрам от стрелы.

Когда шум стих, Заремба, подняв гордо голову и глядя прямо в глаза великому князю, заявил:

— Призываю в свидетели всех присутствующих, что, с тех пор как я сюда прибыл, меня, королевского посла, встречают с пренебрежением и на каждом шагу наносят государю и моей особе обиды. В первую голову я обвиняю воеводу этого замка. Он не почтил меня государем сей земли, не впустил внутрь и велел остановиться в городе среди купцов и ремесленников. Обвиняю его милость князя Литвы и Руси, который неслыханным образом оскорбляет его величество короля и топчет ногами им подписанную, а епископом и канцлером составленную грамоту, называя её создателя лжецом или сумасшедшим. Мы…