Юрий Рудницкий - Сумерки

Он вышел из зала, за ним украдкой выскользнул и Грицько. После ухода посла молодой селянин рассказал великому князю всё, что знал о боярине Миколе из Рудников. Свидригайлу очень понравилась сообразительность мужика, и, не любивший сдерживать свои порывы и давать отчёт в своих поступках, князь велел перевести Грицька на боярскую службу в Рудники. Это означало, что Грицько со временем имел право прогнать малолетнего сына боярина Миколы из вотчины и распоряжаться ею в качестве великокняжеского опекуна, чтобы впоследствии стать её полным хозяином. Получив такое пожалование, Грицько поначалу совсем растерялся, но через минуту припал к стопам великого князя со словами благодарности и уверением, что будет служить ему верой и правдой. Свидригайло ласково отпустил его, радуясь, что может теперь позвать новоиспечённого боярина на суд по делу о замученном польским каштеляном Миколе из Рудников. Таким образом, можно было затянуть переговоры на полгода и тем временем собрать войско.

Андрийко прохаживался взад и вперёд по площади, обходя стоящие возы и лежащие на земле вьюки и наслаждался свежим воздухом. На площади не осталось ни души, и только на стенах замка при свете луны чернели силуэты дозорных; не видно было даже собак. Все ужинали, о чём свидетельствовал доносившийся из кухни громкий говор, даже более громкий, чем из боярских палат.

Понемножку проходила головная боль, мысли сначала лениво, потом всё быстрей замелькали в утомлённом мозгу, вызывая невесёлые воспоминания. Не испытавшее любви сердце целиком захватила борьба, она же овладела и воображением. Думы вертелись вокруг покойного отца и боярина Миколы, Мартуся же была словно цветочек на пустыре. И улыбалась ему душа Андрийки, но глухой пустырь наводил грусть, и цветочек терялся среди бурьяна, выгорезшей травы и лисьих нор…

— Боярин! — раздался внезапно позади него голос. — Боярин!

— Кто это?

— Это я, Грицько.

Андрийка вспыхнул, желчь закипела в сердце.

— Ах, это ты… досточтимый боярин!

— Коришь меня, боярин? — качал спокойно Грицько. — А ежели бы пожалованное мне выпросил бы кто другой и дети боярина пошли бы по миру, что тогда? Теперь же они по-прежнему будут сидеть в своей вотчине, а хозяйством и службой займусь я. Неужто ты мог подумать, что я почитаю кмета меньше боярина? Но что делать, если Свидригайло наша единственная надежда, вот ты сам несёшь службу за покойного отца, а маленький Денис из Рудников ездит ещё верхом на палочке…

Андрийке стало стыдно за себя.

— Прости, Грицько, в душе у меня накипело столько злобы и желчи, что порой я готов обругать и солнце.

— Ничего! Знаю я, что такое накипевшая злость и желчь, но только она у тебя, Андрийко, ещё не изглодала души, ты её выплёвываешь, а не глотаешь. Она ещё не переполнила нутро, как у меня… Что это?

Кто-то громко стучал в ворота замка. Видимо, он перешёл через ров по цепям разводного моста и теперь колотил в ворота. Очевидно, это кто-то из своих, потому что часовой не дал знать о приходе чужого, а спокойно смотрел с высоты, как подручные привратника пошли отодвигать засов. В крытой галерее блеснул огонёк, и вскоре со стуком и лязгом отодвинулись тяжёлые ворота. Из тёмного свода быстрым шагом вышел высокий стройный человек в длинном плаще с капюшоном.

— Горностай! — крикнул Андрийко. — Ты где пропадал?

— Ходил в город поглядеть на польских ратников.

— Ври на здоровье! — смеясь, заметил Андрий, отлично знавший, зачем его товарищ ходит в город. — И оседлал коня, да и то не польского, а немецкого.

— Гм! Пожалуй, что и так! — подтвердил, улыбаясь, Горностай. — Добрый наездник на всякой лошади должен ездить.

— Как ты там ездишь, не знаю, но что-то уж очень недолго ты пропадал в табуне.

— Ну, не моя в том вина. Проклятый шваб принял в дом не то бирича, не то помощника каштеляна, которого величает старостой. Пожилой уже человек с колтуном на голове — смотреть противно. И, вместо того чтобы спокойно сидеть в корчме, оба старика притащились домой, подняли с постели Грету и велели подавать ужин. Я сразу юркнул под кровать, а когда старики выпили и разговорились, дал стрекача.

— Ага, значит, только облизнулся?

— Не совсем! Заморил червяка, но всё-таки до сыта не наелся. Ха-ха! Ну что каштелян, съел твой тумак или нет?

— Каштелян? Где же он? Разве ты не видел, как он встал, вышел из зала и уехал в город?

— Что встал и вышел, я знаю, но мне известно и то, что его нет в городе, вот так-то! Он ещё здесь, в замке!

— Но тут его нет! — возразил Андрийко.

— Да, ей-богу, он здесь! Староста говорил об этом Грете, когда я сидел под кроватью.

Дрожь пробежала по телу Андрийки.

«Если Заремба не в городе, значит, он, видимо, здесь! — подумал он. — Но если он здесь, то, наверно, задумал что-то недоброе…»

Он оглянулся. Шум в кухне усиливался с каждой минутой, время от времени доносился визгливый смех служанок, которых тащили танцевать парии. Из палаты то и дело выходили, спотыкаясь, молодые участники великокняжеского пира и направлялись на кухню, где былой шумней и оживлённей, чем в зале. Свидригайло любил пображничать, любил грубые шутки и не терпел на пиру присутствия женщин, поскольку собутыльники, вместо: того чтобы веселить его, «волочились за девками».

— Слушай, Горностай! Ты ступай к привратнику и прикажи от имени воеводы обыскать весь замок от подвалов до чердака.

— Искать Зарембу?

— Ну да!

— А ты?

— Я поищу его в палатах.

— Неужто полагаешь, что он ещё тут? Ведь его все знают.

— Если бы он не умел изменить лицо, то, наверно, не остался бы в замке. Прошу тебя, братец, не откажи. Может, я тоже когда-нибудь тебе пригожусь.

Горностай пожал плечами и удивлённо поглядел на товарища.

— Что ж, — сказал он, — коли так просишь, пожалуйста!

И он неторопливо удалился, Андрийко же пошёл в палаты. Переступив освещённый порог, он подумал:, кого, собственно, он ищет? Зарембу, который в продолжение дня уже десять раз мог покинуть замок? И, кто знает, может, опаска, а может, и предчувствие сжимали сердце и, несмотря на все доводы, заставляли его биться сильней.

В зале, где пировали, всё переменилось. Младшие бояре и старшая княжья дружина покинула столы. Одни ушли в челядню, другие на покой, зато Свидригайлу стало вольготнее развлекаться с князьями и достойниками за чарами. С конца стола ближе к двери убрали посуду, и на освободившемся месте скоморохи давали короткое представление из купеческой жизни.

Торговец, продавая соль, обвешивает на римских весах покупателей. Те идут к греку-аптекарю: проверка показывает, что торговец мошенничает. Ратники ведут его на суд княжьего тиуна. Прибежавшая на суд дочь торговца просит тиуна на минутку выйти. Вскоре он возвращается запыхавшийся, растрёпанный, красный, и приказывает принести весы аптекаря. И выясняет, что весы неверные. Торговца оправдывают, аптекарь получает нагайкой по спине. Придя домой, он жалуется жене, а та, вне себя от ревности, пробалтывается мужу, что торговую тайну выдал его собственный помощник, ныне любовник дочери торговца, и что он помогал ему не только продавать порошки, коренья да микстуры. Представление заканчивается ссорой, бранью и дракой супругов — обманутого аптекаря и брошенной любовницы. Хохот и дождь мелкой серебряной монеты был наградой скоморохам, а князь, прежде чем идти на покой, велел наполнить чары последний раз.