Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Они поеживались, бѣгали, засовывая въ рукава деревенѣвшія отъ холода руки и колотя нога объ ногу.

— Холодно, чортъ возьми! — проворчалъ Волошиновъ, какъ нахохлившійся индюкъ, сидѣвшій на корточкахъ, прислонясь широкой спиной къ телеграфному столбу и поднявшись на ноги, началъ отряхиваться. — Скверно, братцы, воевать въ такую зиму. То холодъ, то дождь и этотъ постоянный вѣтеръ... Чортъ знаетъ, что такое...

Онъ выпрямился во весь свой гигантскій ростъ и, закинувъ руки за голову, потянулся всѣмъ своимъ гибкимъ, сильнымъ тѣломъ.

— А вы садитесь ко мнѣ. У меня тутъ соломка! — послышался дѣтскій голосокъ и говорящій пошевелился, чтобы подняться на ноги. — Нѣтъ, Витя, лежи. Я не хочу. Я думалъ, что ты спишь. — Спать нельзя... — серьезно промолвилъ мальчикъ, — по уставу не полагается. Я, чтобы не заснуть, слѣдилъ за звѣздочками. Онѣ совсѣмъ, какъ глазки, моргаютъ, то покажутся, то схоронятся... Онъ сѣлъ и засмѣялся своимъ разсыпчатымъ, серебристымъ смѣхомъ. — Да садитесь, — снова обратился онъ къ Волошинову. — Тутъ хватитъ мѣста. Волошиновъ оглядѣлся и, раструсивъ руками солому, сѣлъ на нее рядомъ съ Витей. — Сколько у тебя тутъ соломы! Откуда ты ее набралъ? Витя разсмѣялся. Смѣхъ его былъ не тотъ, что на Дону. Онъ былъ не такъ звонокъ и свѣжъ. Въ немъ чувствовались утомленіе и слабость. — А я у нашего хозяина цѣлую охапку изъ стога надергалъ и принесъ сюда, — отвѣтилъ онъ. — Вотъ бы ее поджечь, да хоть немного погрѣться. Холодъ собачій. Ни ногъ, ни рукъ не чувствуешь... — замѣтилъ Юрочка, стоявшій, засунувъ руки въ карманы и тихонько выбивая по затянутой морозной коркой землѣ носками и каблуками. — Хорошо бы, да нельзя. Тутъ бы такой сполохъ поднялся, что святыхъ вонъ выноси. А когда же, Витя, домой, а? — спросилъ Волошиновъ. — Это когда Богъ дастъ, — переставъ смѣяться, отвѣтилъ мальчикъ и, помолчавъ, добавилъ: — кому домой, а у меня, все равно, своего дома нѣтъ. Большевики разорили... Некуда мнѣ... Съ тѣхъ поръ, какъ чернецовцы перешли въ Добровольческую армію, собственной кухни у нихъ не было и Витя наравнѣ съ другими старательно несъ свою тяжелую службу въ боевыхъ рядахъ. — И зачѣмъ, Витя, пошелъ ты съ нами въ походъ? — спросилъ Волошиновъ. — А вы всѣ зачѣмъ? — переспросилъ мальчикъ. — Намъ нельзя было оставаться. Съ насъ бы кожу содрали. Такъ ужъ лучше умереть въ честномъ бою, чѣмъ попадаться въ руки этимъ подлюкамъ... — А съ меня бы не содрали? — Ты — маленькій. Про тебя не узнали бы, что ты въ партизанахъ былъ. — Узнали бы. Нашлись бы такіе добрые люди, донесли бы... Да мнѣ и оставаться негдѣ было. Да я бы и не остался! — рѣшительно заявилъ мальчикъ. — Чего мнѣ тамъ оставаться? — Витя, ты — сирота? — спросилъ Юрочка. — Кто же изъ насъ теперь не сирота?! Большевики почти всѣхъ насъ оставили сиротами. У него отца съ матерью убили, — отвѣтилъ за него Волошиновъ. — Гдѣ? — Да у насъ на хуторѣ, — отвѣтилъ Витя, совсѣмъ переставъ улыбаться. — Кто же убилъ? — А я почемъ знаю?! Я въ корпусѣ былъ. Говорятъ, пріѣхали какіе-то жиды не жиды, кто ихъ знаетъ... митинги устроили около насъ въ хохлацкомъ хуторѣ... — Это гдѣ же?

— А въ Таганрогскомъ округѣ. Мужики напились пьяные, папашу съ мамашей замучали, убили моего брата и сестру Олечку. Они совсѣмъ маленькіе были. И все чисто забрали. Говорятъ, на подводахъ увозили. Со всего села подводы. А село большое. Пшеницы, жита, ячменя сколько было, все забрали. А у папаши много было хлѣба, два большихъ амбара полные, имѣніе [3] Имѣніе — имущество (донской говоръ.) какое было, все чисто забрали... Много всего было. Скотину, лошадей, овецъ, птицу рѣзали... страсть, измывались. У насъ свой конный заводъ былъ.

Папаша любилъ лошадей. Все забрали, все перевели, а домъ и дворъ начисто сожгли. А потомъ взяли и корпусъ въ Новочеркасскѣ закрыли. Что же мнѣ было дѣлать?! По чужимъ угламъ таскаться?! Я и пошелъ въ партизаны...

Всѣ помолчали. Каждый припоминалъ. Аналогичное тому, что только-что разсказалъ Витя. Всѣ эти юноши были изъ истребленныхъ русскихъ семействъ, разогнанные изъ разоренныхъ родныхъ пепелищъ.

— А вотъ, когда папаша мой былъ живъ, — снова заговорилъ Витя, — я, какъ себя сталъ помнить, слышалъ отъ него всегда одно: «помни, Витя, ты — казакъ, а это значитъ, что отъ рожденія до могилы ты долженъ быть вѣрнымъ и неизмѣннымъ слугой Царю и Отечеству. Служи имъ вѣрою и правдою, какъ наши отцы, дѣды и прадѣды служили и намъ служить приказывали. Онъ всегда мнѣ это твердилъ. Я вотъ выросъ и все это помню... вотъ и пошелъ въ партизаны...

— Это и мой отецъ говорилъ, — сказалъ Волошиновъ.

— Всѣ отцы наши такъ говорили. Это казачій завѣтъ, какъ бы нерушимая присяга... Разъ нарушилъ, кончено, все пойдетъ прахомъ. Оно такъ и вышло... — ввдохнувъ, подтвердилъ Кастрюковъ, лежавшій опершись на локоть, около Вити.

— Да, Царя-то теперь нѣту, — замѣтилъ Волошиновъ.

— Такъ что-же, что нѣту?! — съ дѣтской запальчивостью возразилъ Витя.

— Тсс... Витя, не кричи! — строго замѣтилъ Волошиновъ.

— Такъ что-же?! — понижая голосъ до шопота, горячо продолжалъ Витя, вскакивая на колѣнки и поджимая подъ нихъ полы своего короткаго полушубочка. — А зачѣмъ они его смѣстили? Зачѣмъ? Вотъ отъ того-то и вся бѣда пошла, никому житья не стало, что Царя смѣстили. Кабы былъ Царь, никогда такого разбоя онъ не позволилъ бы. Никогда! А я за Царя!.. Умру за Царя... И все тутъ.

— Чего же теперь про Царя говорить, когда Его уже нѣтъ... — тихо промолвилъ Волошиновъ.

— Все равно, будетъ, будетъ! — почти со слезами воскликнулъ Витя, ударяя своимъ маленькимъ кулакомъ по землѣ, — потому что... потому что безъ Царя нельзя!

Всѣ замолчали и задумались.

— Эхъ, курнуть бы! — со вздохомъ сказалъ Кастрюковъ. — И папиросы есть и спичками давеча въ станицѣ раздобылся...

— Нельзя. Надо терпѣть! — замѣтилъ Волошиновъ.

— Знаешь, «терпи, казакъ, атаманомъ будешь». Мало ли чего хочется?! Я бы самъ такъ затянулся... Ты вотъ сказалъ, а у меня сразу ажъ подъ ложечкой засосало, а терплю. О чемъ ты думаешь, Юра?

Юрочка скакалъ на одной ногѣ, борясь съ донимавшимъ его холодомъ.

Послѣ обращенія къ нему Волошинова онъ присѣлъ сбоку своего товарища.

Одѣтъ онъ былъ довольно легко: грѣлъ его только недавно раздобытый имъ ватный жилетъ. Все остальное одѣяніе, состоявшее изъ старой шерстяной рубахи, холодной, потрепаной шинели, рваныхъ штановъ, а на ногахъ дырявыхъ ботинокъ съ заношенными обмотками, плохо держало теплоту.

Отъ пронизывающаго вѣтра особенно страдали его руки и ноги.

— А такъ, ни о чемъ особенно... — отвѣтилъ онъ. — Видишь ли, я вотъ такъ часто думаю... не знаю, какъ бы это объяснить... Жизнь наша такая, что ужъ хуже нельзя и придумать...

Дукмасовъ и Кастрюковъ, отъ усталости готовые каждую минуту заснуть и мужественно боровшіеся съ дремотой, по тону и началу объясненій Юрочки почувствовавшіе что-то важное и имъ близкое, оба подвинулись къ нему.