Сири Джеймс - Тайные дневники Шарлотты Бронте

Весной случилось событие, положившее конец моим сомнениям относительно истинности чувств мистера Николлса ко мне.

Пятнадцатого мая, в Пятидесятницу, я собиралась приобщиться святых тайн. Папа болел и остался дома. Сидя на семейной скамье, я испытала укол сожаления при мысли, что это, возможно, последняя служба мистера Николлса в нашей церкви, последние его часы в качестве члена нашего прихода. Судя по всему, мистер Николлс сознавал это не менее остро; когда он явился перед собравшимися и на мгновение встретился со мной взглядом, лицо его исказилось горем, он вступил с собой в борьбу… дрогнул… и утратил самообладание. Бледный, дрожащий и безмолвный он стоял передо мной и остальными прихожанами. Джозеф Редман, приходский клерк, что-то прошептал ему. Мистер Николлс сделал над собой огромное усилие и со слезами на глазах и большим трудом провел службу, едва бормоча и запинаясь.

О! Какая мука сдавила мне грудь! Никогда я не видела более жестокой схватки с душевным волнением. Внезапно все взгляды обратились ко мне: несомненно, люди угадали причину подобного расстройства. Женщины начали всхлипывать, паства всем сердцем обратилась к викарию; я не сумела сдержаться и тоже заплакала.

Вся накопившаяся неприязнь к мистеру Николлсу, казалось, растаяла в последнюю неделю его пребывания. Прихожане поднесли ему красивые именные золотые часы, устроив собрание в его честь — собрание, на котором папа блистал своим отсутствием. Мне казалось, что неумолимый поток несет мою жизнь по узкому руслу, швыряя о камни. Мистер Николлс уезжал по моей вине, и я ничего не могла поделать.

В последний вечер в Хауорте мистер Николлс зашел в пасторат попрощаться и передать отцу бразды правления народной школой. В столовой, моем излюбленном месте, Марта и двое рабочих занимались весенней уборкой, так что мистер Николлс не мог найти меня там, даже если бы захотел. Я ждала на кухне, не желая подниматься в кабинет и говорить с ним в папином присутствии; до самого последнего мгновения мне казалось, что лучше бы нам вовсе не встречаться. Но когда входная дверь захлопнулась, я подбежала к окну и увидела, что мистер Николлс прислонился к садовой калитке, содрогаясь от боли и рыдая, как никто не рыдал на моих глазах. Мое сердце перевернулось; в горле застрял комок; глаза наполнились внезапными слезами.

Набравшись смелости, я выбежала на улицу, дрожащая и несчастная, и направилась прямо к нему. Несколько мгновений мы стояли в молчании, охваченные горем. Я не знала, что сказать. Мне не хотелось, чтобы он покидал нас, но в сложившихся обстоятельствах нечестно было дарить ему ложную надежду, и потому я не могла просить его остаться.

— Мне очень жаль, — наконец выдавила я. — Я буду скучать по вам.

Он поднял на меня глаза, которые даже сейчас, в сложную минуту, были полны непритворной любви.

— Мне хотелось бы… — начал он, но осекся.

Слезы заструились по моим щекам. Я уловила в его взгляде мольбу о поощрении, какого никак не могла подарить.

— Будьте счастливы, — только и произнесла я.

— Вы тоже, — ответил он, затем быстро вышел за калитку и растворился во тьме.

Только рано утром, после тягостной ночи, я поняла, что так и не поинтересовалась у мистера Николлса, куда он направляется.

На рассвете я в панике оделась и бросилась в соседний дом, где мистер Николлс снимал жилье. Дверь отворил церковный сторож в ночной рубашке и колпаке, протирая заспанные глаза.

— Мистер Николлс уехал еще затемно. Мы его больше не увидим, вот ведь жалость!

Замечание мистера Брауна показалось мне весьма любопытным, учитывая, что всего пять месяцев назад он хотел пристрелить викария.

— Вы знаете, куда он уехал? — осведомилась я.

— На юг Англии на пару недель. А потом, наверное, будет искать новый приход.

— Наверное? Вы имеете в виду, что мистер Николлс не обеспечил себе нового места?

— Ага. Но я не переживаю за него, мэм. Пристроится где-нибудь. Он получил хорошие рекомендации и будет находкой для любого прихода. Вы не волнуйтесь: он никому не намекнул, почему меняет работу, ни словечком не обмолвился против вас или вашего батюшки, хотя мучился изрядно.

— Правда?

Мое сердце сжалось от грусти.

— Чистейшая. Наоборот, сколько я ни допытывался, он уверял, что в жизни не ссорился с мистером Бронте и они расстались друзьями. Мол, у него свои причины уехать. А вас, мисс Бронте, он и вовсе до небес превозносил.

Три недели после отъезда мистера Николлса я болела и не находила себе места. Волнение последних месяцев отразилось на папе. Случилось именно то, чего я опасалась: он перенес удар, из-за которого на несколько дней совершенно ослеп. Я ухаживала за ним. Он поправился, но зрение вернулось не полностью. Теперь отец больше зависел от меня и нового викария мистера де Рензи (весьма мало подходящего для этой должности).

Затем пришла весточка от мистера Николлса.

— Мистер Грант заходил, — Марта протянула мне конверт. — Сказал, это было вложено в его письмо, и велел тихонько передать вам, пока вашего папы нет дома.

Я взяла послание и поблагодарила служанку; как только она покинула комнату, я вскрыла конверт.

21 июня 1853, Солсбери

Дорогая мисс Бронте!

Простите, что прибег к подобной уловке, но, памятуя о враждебности Вашего отца, я опасался, что обычным путем письмо до Вас не дойдет.

Надеюсь, мое послание не рассердит Вас. Три недели я не мог решиться написать Вам. Наконец набрался смелости благодаря выражению Ваших глаз, когда мы стояли у калитки пастората вечером перед моим отъездом. В Вашем взгляде было столько сочувствия — по крайней мере, так мне показалось, — как будто Вы понимали все, что я перестрадал и испытал за последние несколько лет, и особенно последние шесть месяцев. Я дал волю своему воображению? Если так, смело выкиньте этот листок и больше ни о чем не думайте. Если нет… если Вы способны предложить мне хотя бы искру надежды, мельчайший знак, что Ваши чувства переменились, я буду безмерно счастлив.

Я решился покинуть Хауорт лишь под жестоким давлением рассудка и духа. В подобных обстоятельствах я не видел иного выхода. Теперь, окончательно и бесповоротно разлучившись с Вами — лишившись возможности увидеть Вас хоть мельком, когда Вы идете из дома в церковь или гуляете в саду или по пустошам, — я изнемогаю от одиночества. Мое сердце разрывается на части от невыносимой боли и жгучего сожаления.

Последние несколько недель я путешествовал по югу — прелестные края, но я был не в силах ими насладиться. Я посетил соборы в Винчестере и Солсбери — последний особенно великолепен, — но думал лишь об одном: как жаль, что мисс Бронте не видит их вместе со мной! Вы сочли бы их удивительными произведениями архитектуры, не менее прекрасными, чем Йоркский собор.