Алексей Павлов - Казак Дикун

По существу этот батюшка повесил на церкви замок. В торжественные церковные дни в храме богослужения не отправлял, веру во всевышнего утратил. 21 апреля 1799 года ему требовалось принимать прихожан ко всенощному бдению, отслужить литургию и молебен со звоном, а он полностью это торжество проигнорировал.

И когда по этому и многим другим случаям дотошный пономарь Никифор Кравченко намерился направить жалобу протопопу Роману Порохне, раздраженный его си- кофанством Дубицкий заявил:

— Пиши. Только потом принеси сюда свой пасквиль, я его как следует испачкаю, в таком виде и вручай протопопу.

Находясь в Екатеринодаре, вольнодумный батюшка на вопрос: читал ли он книгу «Путь к спасению», убежденно ответил:

— Я читал десять заповедей, данных Богом пророку Моисею. А тот, кто придумывает такие книги, как «Путь к спасению», — сукин сын.

Бунтарь в рясе лишился сана и был изгнан из Черно- мории с предписанием, чтобы сюда никогда заезжать не дерзал.

Насколько здраво, по — человечески оценивались екате- ринодарские события июля — августа 1797 года простыми людьми, настолько бездарно, пристрастно трактовали их представители власти. Более того, по многим фактам они выглядели просто профанами. В апреле 1799 года для следственной комиссии понадобились разъяснения по некоторым вопросам. И что же? Вот отдельные образчики тупоумия войскового правительства:

Вопрос. Давал ли князь Потемкин войску во время войны с Турцией 120 волов и 700 четвертей провианта, если да, то как ими распорядился Антон Головатый?

Ответ. Сие правительство знать не может.

Вопрос. Оставался ли войсковой провиант после роспуска казаков на заработки и был ли он продан?

Ответ. Правительству сие неизвестно.

Вопрос. Раздал ли Головатый деньги казакам, выделенные на персидский поход?

Ответ. Правительство не сведуще.

И дальше в столь же беспомощном стиле, хотя обвинительных тирад по адресу походников правительство произнесло бессчетное множество раз.

Май — июнь для правительства оказались месяцами настоящей паники. По всей Черномории распространились слухи о решительном настроении казаков — идти на Екатеринодар, силой освобождать заключенных и разгонять обанкротившееся правительство. Осведомители сообщали, что в низовьях Кубани, в районе Полтавского куреня и Ольгинского кордона сосредоточилось более тысячи человек, готовых двинуться в поход. Котляревский затеребил генерал — майора Е. Е. Глазова:

— Приведите полк в боевую готовность, не то всем нам будет плохо.

Жаль. В урочище Понура движение освободителей приостановилось, а затем и распалось. От каждого селения в нем осталось всего по 5–6 человек. Это окончательно сорвало задуманную операцию. И все равно правительство как огня боялось малейшего признака смуты. На

5 июня назначалась ярмарка. Она обставлялась такими строгостями, будто это было не раздолье народного духа, а какое‑то замордованное действо. Так и предписывалось: исключить возможные сношения арестованных с участниками ярмарки, «учредить всевозможные осторожности».

Эффект разорвавшейся бомбы произвело перехваченное в Ставрополе письмо каневского казака Семена Волги и его товарища по поездке Якова Заколоденко на высочайшее имя о злоупотреблениях войсковой старшины Черномории. Оба отправились туда вроде бы по рыбным торговым делам, а в действительности — тайно отправить прошение царю, составленное из‑за неграмотности не ими самими, а оружейным мастером Аникеем Шелаевым. О, черноморцы выдали громкий обличительный документ! В 29 его пунктах они многое повторяли из прошения «персиан», но еще больше сказали от себя, какой гнет и насилия творит старшина над сиромахами и всеми простыми казаками. Правда, нет

ли, но они письменно свидетельствовали, каков гусь Котляревский — «самопроизвольно без малейшей винности кузнеца Андрея Пхина своими руками оглоблею бил, а потом в кузнице, разжегши довольно шину, своеручно оного кузнеца пек, от чего оный до суток помер».

Наслушавшись и начитавшись показаний, убедившись в обоснованности многих обид казаков, следственная комиссия была вынуждена заняться неблаговидными делами некоторых старшин. Более ста пятидесяти из них, в том числе Гулику, Кордовскому, Чернышеву, Васюринце- ву и другим выезд за пределы города воспрещался до выяснения всех обстоятельств по делу о бунте и на случай вызова в комиссию.

К тому времени арестованных насчитывалось 199 человек. Арестанты в остроге изнывали от солнечного пекла и мокли от дождя, мерзли от холодов, даже комиссия не выдержала и призвала правительство к «человеколюбию». Новый куратор войска Черноморского генерал — лейтенант Карл Кнорринг представил царю соображения о переводе следственной комиссии во главе с Глазовым и всех подследственных в Усть — Лабинскую крепость, где для них отыскалось казенное помещение. В рескрипте Павел I начертал «перемещение сие я велю сделать». И потребовал бдительности и осторожности при переводе в новое место. А как же! Он продолжал видеть в несчастных мучениках своих опасных врагов.

С июля 1799 года арестанты содержались в Усть — Ла- бинской крепости. Там же работала и комиссия. Кнорринг глаз не спускал, как все там делается. Поначалу казаки содержались вместе с уголовниками. Однажды, воспользовавшись любезностью урок и их деревянными колодками, хлопцы устроили в остроге столь дивный перестук деревяшек и голосовое его протестующее сопровождение в адрес начальства, что Кноррингу стало известно о сем сразу же при вступлении в должность инспектора по инфантерии. И он отдал распоряжение, которое вообще блокировало общение узников с кем‑либо. Отпрыск иноземного происхождения хотел, чтобы в Усть — Лабинской крепости «отнюдь не было позволяемо содержащимся под караулом черноморцам иметь из своих черноморцев же кашеваров, хлебопеков и других услуг». Требовал не щадить «подсудимых, как нарушителей общего покоя». Их контингент подскочил до 222 человек.

В Усть — Лабинское узилище доставили «для возки воды… и дров… две сороковые бочки и четыре пары волов с людьми», несколько ушатов, решет, ведер, параш и иных бытовых принадлежностей. Тюрьма крепко утверждалась на земле усть — лабинской. В сентябре асессор, майор Федор Бурсак, будущий атаман войска, привез в тюрьму несколько ящиков свечей стоимостью 100 рублей и, войдя к заключенным, горестно и ободряюще произнес:

— Освещайте, хлопцы, свою обитель, а то вы тут совсем ослепнете.

Коптилки‑то засветили, но с наступлением холодов в тюрьме не оказалось дров для отопления. Люди стали дико мерзнуть. И лишь 20 декабря сотник Логозин доставил сюда 40 кубометров дров, в получении которых и расписался плац — майор капитан Веденяпин.