Алексей Павлов - Казак Дикун

Понуждения казаков к даче свидетельств против участников бунта вызывали резкий протест. В один из январских дней 1798 года в Нижестеблиевский курень прискакал на коне известный нам кущевский казак Прокофий Самарский. Он смело и безбоязненно призывал жителей:

— Никого не слушайте и не подписывайте никаких бумаг, ждите возвращения Дикуна, которого я благословил хлебом — солью.

В селении Сергиевском 23 февраля на первую седьми- цу Великого поста после богослужения прихожане плотной толпой обступили казака Чернолеса. Он держал в руках письмо из Екатеринодара и вслух зачитывал обращение его жителей ко всем черноморцам, чтобы они ходатайствовали перед комиссией об освобождении задержанных казаков.

Поток сообщений такого рода из разных мест нарастал с каждым днем и месяцем, недовольство сиромы и

малоимущего казачьего населения репрессивными мерами правительства приобретало все более широкий размах.

Однако машина преследований не останавливалась. В марте Вятский полк отправился к месту постоянной дислокации — в Тульчин. И сразу же следственную комиссию создали при Суздальском полку во главе с полковником Горемыкиным. Обскуранты из черноморской администрации снабдили комиссию всем тем же набором обвинений против участников бунта. Подпитка материалами шла за счет доносов всяческих сексотов.

В том же марте атаман Васюринского куреня, известный на всю Черноморию прохиндей Иван Тарановский доносил войсковому есаулу Гулику:

«В селении Васюринском жители делают весьма великое возмущение, собираясь в общество человек до 40… в доме казака Семена Дубовского не только в дневное, но и в ночное время. И он сочиняет им зловредные просьбы к дальнейшему умножению бунта».

Спустя ровно год после начала екатеринодарских событий — 22 июля 1798 года по войсковому граду и многим селениям разошлось письмо, ободрявшее и призывавшее всех честных людей стоять непоколебимо в защиту арестантов, их правого дела.

«Мы, городские жители, — говорилось в нем, — все равно держимся… с сиромахами и подписку дали всем городом арестантам, чтобы все дружно стояли». И призыв: «такая сплоченность нужна всем селениям».

Видимо, не без влияния воззвания и прямого участия горожан спустя неделю в Екатеринодаре произошло чрезвычайное происшествие, которое вогнало в дрожь правительственных чиновников. Стража проморгала или она откликнулась на просьбы затворников, но в ночь на 1–е августа из карасунских ям, совершив подкоп, бежало несколько казаков — бунтарей. Это вызвало огромный переполох у начальства. Сюда была срочно занаряжена поисковая группа с целью обнаружения беглецов или отыскания их трупов, поскольку лаз из ямы выходил наружу под водой и при пользовании им могли быть утопленники. Фиксируя это событие, журнал войска за этот день пополнился записью: «По Екатеринодару учинить повальный между жителями обыск». Далее излагалось требование проверить, «не знает ли кто об утопленных в речке Карасуне казаках».

История не донесла до нас результатов «повального обыска». Но можно себе представить, сколько волнений вызвало у екатеринодарцев описанное событие.

Отреагировало на него и начальство. Только иным способом. Усилением конвейера вызовов, просеиванием через сито следствия новых партий казаков. 31 августа Кордовский самолично отправил в следственную комиссию казака Пластуновского куреня Федора Лубяного, у которого обнаружилось письмо с призывом «к возмущению» черноморцев, писанное щербиновским казаком Дмитрием Комиссаренко. Ретивый служака констатировал:

«А при том уже есть таким ухищренным образом семнадцать селений подговоренных, да еще… в правительство доставлены две такие возмутительные бумаги, неведомо кем спущенные».

Из Санкт — Петербурга Котляревский в те дни бил челом новому командующему Кавказской оборонительной линией графу Ираклию Маркову, чтобы тот содействовал скорейшему завершению следствия и преданию суду бунтовщиков, дабы предотвратить брожение в умах остальных черноморцев. И Марков уверял партнера, что все в порядке, следствие заканчивается, для придания ему более высоких темпов к даче показаний надо всех упрямых «принудить законным порядком», читай — путем пыток. И пытки велись — в Екатеринодаре и в Санкт — Петербур- ге. Потолок их поднимался все выше.

Но тот же граф Марков, ратовавший за ужесточение дознаний по бунту, едва более детально разобравшись с его истоками, в письме на имя царя от 26 апреля 1798 года высказывал иные суждения. Тот «беспорядок», по его словам, который случился в Екатеринодаре «по обстоятельствам дела не оказывается бунтом, а только следствием частичного неудовольствия прибывших из персидского похода казаков». И прямо предъявил счет войсковым начальникам за то, что они не уделили внимания походни- кам, не пошли навстречу их нуждам.

«От… невежества и грубости их (старшины — А. П.) и произошел весь беспорядок, названный тогда бунтом», — докладывал царю Марков.

Граф просил его смягчить участь двухсот подследственных, они, мол, еще не раз покажут свою верность и усердие в защите отечества.

Зато по отношению к Дикуну, Шмалько, Половому и Собокарю у него, как и раньше, не находилось снисхождения.

Год 1798–й завершался, а судебное дело не просветлело у «законников» ни на йоту. Еще в его начале войско было лишено наименования «верных казаков черноморских», стало просто войском черноморским. Правительство только теперь опомнилось и предъявило иск бывшему таврическому губернатору Жегулину на оплату его задолженности войску в сумме 15 тыс. рублей. А он тем временем уже сел в такое же служебное кресло в Белорусской губернии.

Укрывшийся в столице Котляревский слал уйму писем своим подопечным старшинам. И даже отечески их журил. Наставлял: чтобы арестованные даром хлеб не ели, их надо заставить рыть «городскую канаву», то есть возводить ров вокруг крепости. Если уж искать пользу в его метаниях по Санкт — Петербургу, то, по — видимому, следует признать целесообразность лишь ходатайства о коренной перестройке гавани для гребной флотилии на Тамани, пришедшей в ветхость, и строительстве новых судов, поскольку старые были все изъедены червями. Его же два визита в Святейший Синод по делам будущей Лебяжинской монашеской пустыни мало чего могли принести простым смертным, разве что возврат в связи с этим бывшей церковной библиотеки Запорожской Сечи представлял интерес для всех слоев казачества.

Великое неустройство, боль и печаль черноморцев усугубились и двумя памятными тяжелыми событиями, происшедшими у их соседей — грузин, армян и азербайджанцев. Лишь слегка потрепанный русскими войсками Ага- Мохаммед — хан после их ухода в 1797 году повторил свое опустошительное вторжение в Закавказье, разграбил Ка- рабагское ханство. К счастью, в Шуше этот изверг был прикончен своими нукерами, не снесшими его издевательств. А в 1798 году в Телави умер грузинский царь Ираклий II, друг и союзник России. Не воспользовался бестолковый Павел I благоприятной ситуацией тех двух лет на Кавказе. Зато с яростной страстью крушил «крамолу» в Черномории, ослабляя тем самым на юге оплот государства.