Алексей Павлов - Казак Дикун

В сырых каменных мешках — казематах Петропавловки всегда находились места для неугодных царскому строю. Так было и на этот раз. Черноморцев разделили на несколько групп по 3–4 человека в камере. Дикун, Шмалько, Половый и Собокарь были водворены вместе. Следственный чиновник сказал:

— Поразмыслите, что хотели учинить в войске и давайте честные признания.

На это Федор Дикун за всех ответил:

— Что мы хотели — написано в нашем прошении. И больше ничего нами не замышлялось.

— Так уж и ничего, — с язвительной интонацией передразнил чиновник. — На допросах мы у вас выпытаем про все ваши потайные заговоры.

— О событиях в Екатеринодаре, — добавил Дикун, — вам может рассказать наш сопровождающий капитан Мигрин. Он должен подтвердить мои слова.

Увы, ошибся Федор. Войсковой писарь не только не взял под защиту черноморцев, пострадавших от произвола, а напротив, постарался как можно сильнее облить их грязью.

Возвратившийся из Санкт — Петербурга в Екатеринодар Мигрин немало перетрусил при встрече с черноморцами, пытавшимися узнать правду, почему он прибыл один, а не вместе со всей делегацией. Он мямлил, юлил, закатывал к небу глаза и лишь после угрозы быть побитым за утайку происшедшего выдавил из себя признание:

— Их всех посадили в Петропавловскую крепость, как государственных преступников.

— Какой же ты гнус, — с омерзением воскликнул друг Дикуна, участник персидского похода, казак — васюринец Никифор Чечик, уже не раз объяснявшийся с клевретами Котляревского на допросах в Екатеринодаре. — К их аресту ты, Мигрин, приложил много подлого и грязного старания.

Колесо следствия завертелось. Да еще как: со скрипом, с пробуксовками и остановками, растянувшись на целых три года. В первые дни «персианам» — походникам персонально подбросили длинный перечень вопросов, на которые они обязаны были дать письменные ответы. Подследственные камня на камне не оставили от предъявленных им обвинений.

Сославшись на указ Екатерины II о даровании казакам земли на Тамани и Кубани, их неотъемлемом праве пользоваться ее богатствами, заниматься рыболовством, земледелием и другими промыслами, подследственные убедительно показывали, как шаг за шагом старшина присваивала все привилегии только в свою пользу. Подробно освещали невзгоды, перенесенные в персидском походе, плутовство и мошенничество командиров при предоставлении казачьего довольствия.

В целом же вся делегация — «персиане» и «домовики» — в своих показаниях подняли вопрос и о том, как войсковое правительство обманывало черноморцев, начиная еще с последней русско — турецкой войны. Назывался такой факт. Правительство России ассигновало 30 тысяч рублей для раздачи пособий семьям казаков, убитых в боях с неприятелем. Но вдовам и сиротам ничего не досталось. Много черноморцев работало на починке судов гребной флотилии, им причиталось к выплате 16 тысяч рублей. И эта сумма осталась невыплаченной.

И те, и другие начисто отрицали обвинения военной коллегии с подачи Котляревского, будто бунт исходил от казаков, что хотели они убить атамана, занимались подстрекательством к смуте. Всему началом, горючим материалом для вспышки послужило издевательское отношение старшины к рядовым черноморцам. Старшина изгоняла казаков из Екатеринодара силой оружия, даже снимала для этого войсковые силы с кордонов. Прологом к событиям послужил отказ правительства удовлетворить законное прошение участников персидского похода.

Доводы обвиняемых загоняли следственную комиссию

в тупик. Тогда она призвала на помощь Котляревского, который почти на год остался ошиваться возле санкт — петербургских столоначальников. У него запрашивали пояснения: что да как было в войске. И он ничего, кроме животного страха, бессодержательного лепета не мог продемонстрировать в своих дополнениях к ранее состряпанной им реляции. Наверное, и сам частично уразумев шаткость своих позиций, в ноябре 1797 года он пустился в пространное объяснение перед аудитором следствия, которым в сущности побивал самого себя и старшину, фактически подтвердил обоснованность претензий казаков. Правда, себя‑то он всячески выгораживал, а неурядицы сваливал на своих предшественников — Чепегу и Головатого.

Дескать «разделили войсковую землю в противоположность войсковому обычаю: себе и старшинам по знатному количеству, а на сорок куреней по несоразмерной части казакам с обидою». «Так же и самый лучший лес забрали себе, казакам и на нужные строения при отпуске леса делали великие затруднения и отпускали недостаточно».

Писал, что казаков четыре года подряд переселяли с места на место, употребляли для личных неслужебных работ, продажу вина по пять рублей за ведро отдали на откуп стороннему дельцу вплоть до 1801 года. А в — пятых, мол, «на продовольствие состоящих на пограничной страже 4000 казаков не сделали и малейшей помощи». Перечислил еще ряд подобных злоупотреблей старшины и подвел итог: «оными угнетениями доведено войско до крайнего изнеможения и бессилия».

На фоне данных признаний жалкую цену имели возражения атамана, которые он дал 14 октября против показаний Дикуна и его товарищей. В них эмоционально живо писались перипетии бунта, но совершенно не затрагивались его причины и вина правительства за происшедшее. Шельмуя узников крепости и их единомышленников, Котляревский утверждал:

«За персидский поход казаки ищут того, чего и сами не разумеют».

Не постеснялся атаман в большом перечне претензий к казакам упомянуть и эпизод своего панического бегства в Усть — Лабинскую крепость, изъятия его письма к полковнику Высочину с требованием артиллерийским огнем принудить недовольных к смирению. Заодно жаловался, что

тут, мол, и лошадь вместе с письмом отобрали, на которой он спасался «бегом».

И хотя изо всех пор дутого дела проступали натяжки, передержки, увод войсковой старшины от ответственности за злоупотребления — все‑таки санкт — петербургская фемида при благосклонном одобрении царя усердно принялась за искоренение «крамолы», следственный процесс приобрел непредсказуемый временной разбег.

А что же делалось в Екатеринодаре?

В бурный день 11 августа, когда полковник Пузыревский продолжал гасить пожар неповиновения, он получил грамотно изложенные прошения жителей Тимашевского и Величковского куреней, пытавшихся положительно повлиять на судьбу участников «персидского бунта», вывести их из‑под опалы, показать неприглядную роль старшины не только в обращении с «персианами», но вообще со всеми рядовыми черноморцами. Говоря о походе, тима- шевцы и величковцы утверждали, что старшины обижали казаков как жалованьем, так и фуражом и продовольствием. На ярмарке 6 августа штаб- и обер — офицеры гонялись за казаками с обнаженными саблями, привезли пушку и хотели расстреливать их картечью, но помешало многолюдство ярмарки.