Зиновий Фазин - Последний рубеж

— От такой политики добра не жди, — рассуждал очкастый пассажир, лежавший на своих нарах в углу теплушки. — Мир чреват еще многими новыми войнами, вот увидите!

— Тьфу на тебя! — ворчали бабьи голоса в ответ. — Еще эта не кончилась, а он, обормот, другие предсказывает! Аж страшно жить!..

Ну, и всякие иные толки были. Про Врангеля, конечно, говорили, про Польшу, где у власти буржуйские шляхтичи, и приходили к выводу, что хрен редьки не слаще: что ясновельможный пан, что генеральский барон — одна сатана!

Какой-то другой пассажир высказал такую мысль: пока Врангель сидит себе в Крыму, за Перекопом да за Сивашскими мертвыми водами, еще ничего, терпимо, да ведь может, зараза, Врангель этот, взять да вдруг ударить да вылезть из Крыма.

— Куда он вылезет?

— А сюда, на Украину, в Северную Таврию.

— Не вылезет он из Крыма, — возразил кто-то из бывших, торговец или царский чиновник в прошлом. — Горлышко узкое у этой бутылки. Вы в географию загляните.

— Э, не говорите! Изо всякой бутылки пьют умеючи.

Потом мы увидим: тот безвестный пассажир, который предсказывал, что Врангель может ринуться из «крымской бутылки» в Таврию, как в воду глядел. И вообще, надо сказать, в обитателях теплушки чувствовалась немалая осведомленность. Отчасти этому помогали митинги и всякие беседы агитаторов, которых все достаточно наслушались за время революции, но, главное, сказывалась какая-то особая восприимчивость у людей: прямо на лету всё ловили, обо всем знали, про все имели свое суждение и даже, как видим, кое-что наперед предугадывали.

Народ такой… Порой не понять, как и откуда, а знает. Ну знает, и все. Уши чуткие. И отличались этим все — и городские и деревенские, и бывшие и не бывшие.

Вот кто-то заговорил про такую вещь, о которой ему и знать не полагается:

— Теперь, братцы, слышите, понятно, я говорю, почему вдруг сняли с нашего Южного фронта дивизию червонных конников Примакова и перебросили в известном направлении. На Запад, короче говоря, на белопольский фронт. А Врангель, думаете, про это не знает? Тоже не дурак!

Катя и Орлик, как услышали это, навострили уши, и не потому, что не знали о недавней переброске дивизии червонных казаков на Западный фронт, а потому, что не полагалось же об этом болтать.

— А ну, хватит байки рассусоливать! — прикрикнул Орлик на того болтливого всезнайку. — Спать пора, а тут тебе всякую ерунду порют!

Катя тоже сказала:

— Конечно, ерунда. Да еще на постном масле.

Но вот постепенно пассажиры поутихли, и Орлик, предоставив на правах мужчины Катеньке убрать остатки ужина обратно в вещевой мешок, сам опять взялся за дневник.

И пусть побыстрее пишет, а то скоро ему будет не до писанины.

«На другой день после моего незабываемого разговора с командармом, — читаем мы, — вместо девицы Александры Дударь появился и был зачислен в строй особого эскадрона связи и охраны штаба армии кавалерист Александр Дударь. Во мне как бы воскрес брат!.. И только одно условие было мне предъявлено командармом перед оформлением приказа о моем зачислении. А условие такое: чтобы меня, как девушку, никто не мог знать.

— И смотри, держись крепко! — наказал мне командарм. — Раз уж взялась служить в кавалерии, то будь примерным бойцом. Наша задача — идти вперед, Крым освобождать и все другие земли наши от белой нечисти, и потому мы должны быть во всем примерными. Попятно, товарищ боец?

— Есть! — отрапортовала я по-флотски. — Рад стараться!

Командарму мое «рад стараться» не поправилось.

— Так отвечали старые солдаты унтер-офицеру, а я не унтер.

Тогда я спросила:

— Как же мне выразить вам свое благодарное чувство, ежели я на сёмом небе от радости?

— «На сёмом, на сёмом»! — передразнил он меня добродушно. — Тебе, знаешь, подучиться грамоте не мешает, хотя ты и, говоришь, начитанная. Вот что, товарищ Дударь, у нас тут при штабе работает одна телеграфистка, Катя. Она уже многих читать и писать выучила. Так ты представься ей и передай мое приказание тобою заняться и вообще взять над тобою шефство. Чтоб через два месяца ты у меня правильно выговаривала любое русское слово.

Он улыбнулся вроде бы даже по-дружески и добавил:

— А отвечать мне надо: рад служить пролетариату и мировой революции. Ну, можешь идти. Все будет сделано.

Теперь я продолжу про себя опять уже в мужском роде. Итак, стал я кавалеристом Александром Дударем. И в тот же день я получил коня, седло, винтовку, шашку, шинель, гимнастерку, брюки, нательное белье, сапоги. И начал учебу со старым кавалеристом Махиней Егором Иванычем в езде рысью, галопом, карьером, во взятии препятствий и рубке через барьеры. А у Кати стал я брать уроки русского языка, то есть грамматики, и с тех пор мы с ней самые близкие корешки.

Остается досказать, что же было с охапкой кленовых листьев.

Помните, я подобрала их на улице и держала за пазухой ватника. И когда говорила с командармом, то совсем забыла про них, а он, оказывается, их приметил и запомнил. И вот этак денька через три случайно попадаюсь ему в поле на учении, и вдруг он меня подзывает и задает неожиданный вопрос:

— Послушай-ка, товарищ Дударь, а зачем у тебя за пазухой тогда торчал букет кленовых листьев? Для чего они были тебе?

— Так… — смутилась я. — При мне этих листьев многие бойцы подбирали со сбитых ветвей. Вот мне и пришло в голову: дай тоже подберу. На счастье.

— Это хорошо. В этом поэзия есть, — ласково потрепал меня по плечу командарм. — Видишь, какие у нас бойцы? Воюют уже который год, а прекрасное любят! Не забывают. Не забывай и ты, не грубей, в душе сохрани красивое. Ради того и воюем, чтобы красоту в жизни утвердить!..»

Ночное происшествие с выстрелами. — Бронепоезд спасает положение. — Как пропал дневник героев нашей повести. — Бандиты удирают. — Горе Орлика и Кати. — Идет починка моста.

Не успел Орлик дописать свое признание, теперь уже, кстати, не оставлявшее сомнений, что в лице юного кавалериста мы имеем дело как раз с незаурядной личностью, как вдруг по всему поезду прокатилась судорога. И, еще прежде чем пассажиры услыхали крики и выстрелы, все поняли, что налетела банда. Вот беда, ах ты горе, горе-горюшко! Что за жизнь такая! Ни закона, ни порядка, ни покоя! А тут еще эти ночные разбои! Боже, боже, дай им, бандитам, подавиться награбленным, захлебнуться собственной кровью за свои злодеяния! Ну вот, вот! Уже поезд остановлен, уже шарят по теплушкам. А вот кто-то кинулся искать спасения в ближний лесок, и слышно, как бандюги кричат:

— Стой! Стой, чертова душа! Убью, гада!

Бах-бабах! — только и грохочет в ночи.