Зиновий Фазин - Последний рубеж

— Смысл? Как же… — Я ткнул пальцем в сторону тех далеких стрел: — От Каховки до Перекопа ближе всего. Это и простым глазом видно. До Крыма рукой подать.

— Ну, и что из этого следует?

— Захват Каховки, я думаю, давал возможность нашим войскам шагнуть и дальше.

— Каким образом?

— Ну, очевидно, дальше все зависело бы от успешного взаимодействия группы Эйдемана с остальными частями тринадцатой армии Уборевича.

— Правильно. Но в чем был гвоздь? Каховка сорвала все планы Врангеля, а вернее сказать, сорвал ему всё Каховский тет-де-пон. Иначе говоря — плацдарм, который мы тогда захватили и держали до самого конца. Тет-де-пон — это на языке старых военных укрепленный район, по-нашему — плацдарм.

Ушатский сделал передышку, чтобы я все усвоил, затем продолжал:

— У Врангеля были свои планы. То он хотел прорваться из Таврии на запад Украины, то на Донбасс, то на Кубань и Дон, а там — и далее. А Каховка, то есть наш тет-де-пон, не давала ему ходу. Но Врангель поздно понял значение Каховки…

У меня возникли еще вопросы к Ушатскому, но машина наша уже приближалась к цели. Мы подъезжали к памятнику героям штурма Каховки, тем безвестным бойцам, командирам и комиссарам, о подвиге которых поется в знаменитой «Тачанке». Все та же степь была передо мной, только не изрытая траншеями и воронками от снарядных разрывов, а ровная-ровная и ярко-зеленая, словно хорошо ухоженное футбольное поле. В самом центре этого заглаженного временем и бульдозерами пространства (за ним вдали маячили все те же стрелы) на большом искусственном кургане высоко вознеслась отлитая из бронзы тачанка и мчащаяся во весь опор четверка горячих коней. На подножке — командир со знаменем, сзади — пулеметчик у «максима», а на облучке молодой боец в шлеме держит обеими руками вожжи. И кажется, благодаря удали и лихости этих людей знаменитая тачанка примчала из тех лет в наше время и мчит дальше.

Я успел спросить, когда мы выходили из машины:

— Это и есть бывший плацдарм?

— Да, да, — ответил Ушатский.

— Вот эта степь?

— Ну, не вся степь. Она до Перекопа все такая же. Плацдарм наш занимал небольшое пространство сразу за Каховкой. Вот мы на нем и стоим.

Пока мы шли к тачанке, я высказал Ушатскому такой взгляд: ведь Врангель был в военном отношении человек опытный, и странно, что он не принял все меры, чтобы этот небольшой клочок земли отвоевать и ликвидировать таким образом опасную занозу на своем теле.

— Потом объясню, — торопливо произнес Ушатский.

Мы подошли к величественному памятнику, одному из лучших памятников гражданской войне, какие я когда-либо видел, и постояли в молчании, сняв шляпы.

Палило солнце, и нас обнимала тишина прошлого.

Прошлое, отгремев, застывает в вековой тишине. Но это кажущаяся тишина. Минувшее не молчит, нет. Оно иногда кричит, стонет, радуется и может с ума свести того, кто не в ладах с ним.

Ушатский стоял и слушал прошлое.

Я старался следовать его примеру. Мне казалось, это Орлик правит конями, и я слышал, как он, откинув локти и подергивая вожжами, кричит навстречу ветру:

«Вперед, вперед, родимые! Впе-ред!..»

Порыв! Вот что одержало верх тогда. Небывалый порыв десятков тысяч таких, как Орлик, Катя, Ушатский, Уборевич, Егоров, Эйдеман, Блюхер; таких, как зарубленная белыми санитарка Аня…

До меня вдруг донесся многоголосый победный крик:

«Дае-о-ошь!»

И тут же над зеленым полем бывшего плацдарма зазвучали шедшие словно из-под земли звуки светловской песни:

…Свист пуль нарастал, насквозь пронизывал лунную синь августовской ночи. «Вперед, вперед!» — гремело над всполошенным Днепром.

— Место для переправы нашего полка, — слышал я голос одного из участников штурма, — было выбрано у рыбацких домиков, в двух верстах от Берислава. Это место считалось непроходимым, и белые меньше внимания обращали на его защиту.

В долгих походах и жестоких боях многие стрелки потеряли последнюю обувь, были совершенно разуты, а трава выгоревших таврических степей резала ноги. Поэтому босые стрелки накануне боя под Каховкой сами шили себе обувь из кожи убитых лошадей, — получалось нечто вроде крымских постол. Некоторые сплели себе лапти. В полковом обозе обуви совершенно не было, стрелки это знали и, желая участвовать в бою, готовили обувь кто как умел.

Наша вторая рота выступала первой. Тихо подошли к месту переправы, сели в лодки. Некоторые лодки пропускали воду, черпалок не было, и воду приходилось выливать фуражками.

Белые заметили нас, когда мы были уже недалеко от их берега. С обеих сторон затрещала перестрелка. Но вот и берег. Выскакивали на песок — и в атаку. Тут и батареи наши ударили из Берислава, и противник не выдержал, заметался, бросился наутек в камыши. А нам только этого и надо было — зацепиться хоть за самый маленький клочок земли… Тут же дали мы зеленую ракету — сигнал другим ротам, чтобы тоже переправлялись. Взвилась ракета, прочертила зеленый круг в небе и возвестила, что с этой минуты родился Каховский плацдарм. Рота за ротой, полк за полком, бригада за бригадой ринулись через Днепр, и скоро весь берег и Каховка были в наших руках.

Хорошо дрались наши стрелки в ту ночь.

Подвоз боеприпасов было не просто сразу наладить, а патронов у бойцов на плацдарме было немного. И вот один боец набил себе все сумки и карманы патронами, даже привязал к себе патронные коробки. Высокий, статный, он шел в первой цепи, снабжая товарищей патронами. За это бойцы прозвали его «патронной двуколкой».

Население Каховки и захваченной нами полосы берега радостно встретило нас. Еще свистели пули и снаряды, но почти у каждого двора было поставлено по ведру чистой прохладной воды. Кто воевал на равнинах Таврии, тот знает, что значит там глоток освежающей воды.

— Потерь, конечно, было немало, — сказал Ушатский, когда мы отошли от памятника и зашагали обратно к машине. — Но и белые потеряли многих, а им это было страшнее, чем нам.

— Почему?

— Тут большая проблема, это не так просто объяснить, — ответил Ушатский.

— Но все же?

Ушатский все ставил меня перед загадками. Старому ветерану хотелось, чтобы я, человек помоложе, сам находил ответы. А уже был полдень, и солнце пекло все жарче. Я был утомлен и растроган.

— Вечером, — решил я, — встретимся и поговорим.

Мы ехали по земле плацдарма. Минут через десять увидели едва возвышающийся над землей каменный островерхий столбик.

— Вот столбик, видите? — показал Ушатский. — Здесь была граница плацдарма…

Все та же степь и степь. Гладкая, с давно распаханными курганами, и одно только видишь по круговой линии горизонта: краны, краны. Идет стройка…