Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

Подписано: “Казимеж-Станислав-Мария Шембeк, майор кирасиров в войске Австро-Венгерской империи, начальник сводного в русском плену полка”.

Управляющий Савранский удовлетворенно усмехнулся. Итак, племянник владетельного на Бородянщине графа Володзимежа-Станислава Шембека, российского подданного, Казимеж-Станислав-Мария Шембек, сын его родного брата, австрийского подданного, все-таки сумел вырвать у пана Свейковского, владельца поместий в селе Кашперовке, сто двадцать хлопов [25] Мужиков ( польск. ). и отправить родному дяденьке на подмогу. Не зря у графа Шембека-российского неплохие связи в Центральной раде, — поговаривают, с самим ее председателем, паном-добродием Грушевским.

— Спасибо! — ответил управляющий унтеру и добавил: — Когда устроите хлопов в казарме, прошу ко мне на ужин, унтер-офицер!

Австрийскому капралу он ничего не сказал и даже не взглянул в его сторону.

— В экономию! — приказал он возчику, сунув удостоверение в карман. — Садитесь, господин унтер, подвезу.

Унтер вскочил в бричку. Капрал откозырял лошадиным хвостам, сделал поворот кругом и отмаршировал к своим.

А телеги были уже окружены сельской детворой, цеплявшейся к пленным; люди постарше грозили австриякам кулаками и стыдили их за то, что они приехали отрывать у людей кусок хлеба. Кузнец Велигура называл их штрейкбрехерами и ругал по-польски непристойными словами.

Австрияки растерянно улыбались. Один из них — видимо, галичанин — объяснил по-украински, что они ведь пленные, вроде как бы каторжные, разве они по своей воле приехали сюда? Приказ! А за невыполнение приказа военнопленному смертная казнь…

— По возам, хлопцы — крикнул возвратившийся капрал Степан Олексюк. — Руих! Ахтунг! Поихалы, — закончил он по-украински, взбираясь на передний воз, и выругался напоследок: — Най його маму мордуе, най його шляг трафить.

Утомленные и подавленные, люди молча расходились, бормоча под нос проклятья.

Только зажиточные хлеборобы двинулись с выгона одной шумной компанией. Григор Омельяненко высказал предположение, что ежели подойти к Савранскому с “кое-чем в кармане”, то, если австрияки быстро управятся машинами на панских полях, управитель может уступить и на хозяйские земли нескольких солдат, чтобы и им, хозяевам, скорее управиться.

Ведь теперь, когда в городе становится голодно, знаете, в какой цене будет зерно?!

Обмозговывали и другое дело: кого же послать представителем на киевское вече от только что созданного “союза”? Сошлись на том, что ехать туда Григору — первому в селе хозяину, инициатору и фундатору филиала.

Но, вопреки ожиданиям, Омельяненко отклонил предложение.

— Нехорошо будет, добродии! Сами посудите: пошлете меня, а наши голодранцы сразу вой поднимут: дескать, Омельяненко за свой интерес стоит, у него, мол, двадцать десятин!.. Послать нужно, что и говорить, человека достойного и хозяина правильного, да только не такого уж крепкого. Вот как я размышляю, господа обчество…

Мужики слушали Омельяненко и чесали затылки. Григор, видно, дело говорит. Да только где же другого человека найти вместо него? Кому такое дело будет под силу? Но у Омельяненко уже и совет был готов.

— А что, — сказал он, — дядьки, если мы, слышите, кого делегатом изберем? Авксентия Афанасьевича Нечипорука! А?

Он даже остановился, будто его эта идея молнией ударила.

— Мужик правильный, к хорошим хозяевам пристал, но и от арендаторов не отошел, и за дело болеет, — слыхали, как голос подавал! Ге! Вот это и будет наш делегат, чтоб бабы языками не мололи и голодранцы не ерепенились! — И, как всегда, Григор и шутку к месту подпустил. — Мы его дядьки, на вече пошлем, а там его еще и членом Центральной рады изберут! Вот и заимеем своего человечка в самехоньком центре…

Люди посмеялись: уж этот Григор, всегда что-нибудь отколет, — где уж нашему Авксентию да в Центральную!..

Но предложение Григора было, пожалуй, дельным, и дядьки единогласно порешили: кланяться Нечипоруку Авксентию Афанасьевичу, чтобы постарался за общее дело!.. Так и записали, — сколько ни открещивался он, сколько ни ссылался на свою малограмотность и незнание новых слов.

После этого дядьки степенно пожали друг другу руки, пожелали доброго здоровья, успехов в делах, спокойной ночи да на том и разошлись.

А ошарашенный Авксентий чуть ли не бегом помчался домой, схватившись за голову: такая беда!

За Авксентием с одной стороны шагал аршинными шагами Софрон — величественный, словно его самого избрали делегатом; а с другой — семенила Меланья. Она ласково утешала брата, доказывала, что все обойдется — вече пройдет, да и кончится, а остановиться в Киеве он сможет и у них, у Брылей, на Печерске, так что и не издержится особо, только пускай прихватит фунт — другой ячменя на кашу.

Демьянова Вивдя и Софронова Домаха с уснувшим Савкой молча шагали следом.

Нечипоруки шли по обочине большака, ориентируясь в эту безлунную ночь по светлым пятнам рубленых, как везде на лесной Бородянщине, выбеленных по срубам хат.

Двух дворов не дошли они до своего дома, когда рядом с дорожным столбом приметили на земле какую-то фигуру.

— Кто там? — окликнул Авксентий.

Никто не ответил. Но узнать уже можно было и без ответа: в двух шагах стояла еще фигура — Ганна, Тимофея Гречки жена. Она тихо плакала, вытирая слезы уголком белого платочка. Видно, снова тащила пьяного мужа и остановилась передохнуть.

Авксентий склонился над матросом. Ему, человеку степенному, как раз и к лицу было отчитать непутевого соседа, пристыдить его. Но когда он уже и руку положил Тимофею на плечо, слова у него почему-то вышли совсем другие и совсем не о том:

— Так как же все-таки будет, Тимофей? Ты мне скажи! Ведь ты человек бывалый, по морям-океанам плавал, света белого немало видал. Скажи, Христа ради, — нарежут людям земли или так-таки и не нарежут?

Тимофей Гречка, который сидел, опершись локтями на колени и положив лицо на ладони, вдруг схватился за голову, застонал и закачался, словно у него заболели вдруг зубы.

— Браток! — крикнул Тимофей Гречка, и в его крике было горе. — Ты можешь это понять, я и сам ни черта не понимаю! Вижу, что не так надо, а как — сам не разберу! Контра все, паразиты, а против них одна наша растреклятая темнота! — Он застонал и закачался еще сильнее. — Или головой об камень, или пана жечь! Я и сам не знаю…

Меланья ужаснулась от этих слов и закрестилась “Свят-свят-свят!” А перепуганный Савка спросонья запищал на руках у Домахи. Молодка хватилась его укачивать, но Савка орал не унимаясь.

Потрясенный Авксентий молчал, не находя слов. А младенец вопил на весь мир.