Лью Уоллес - Бен-Гур

Нужно отметить, что каждый из отрядов был слабее пиратского, но зато они обладали рядом преимуществ, не последнее из которых — дисциплина, невозможная в беззаконных ордах, как бы смелы они ни были. И даже если — в этом заключалась мудрая предусмотрительность трибуна — если по несчастью один из отрядов потерпит поражение, другой захватит ослабленного победой противника врасплох.

Тем временем Бен-Гур сменялся на своей скамье каждые шесть часов. Отдых в Антемонской бухте освежил его, весло не утомляло, и начальник на платформе не имел к гребцу никаких претензий.

Люди, как правило, не сознают, какое благо знать, куда они идут. Но если заблудившийся бывает потрясен своим положением, то насколько тяжелее чувствовать, что тебя влекут в неизвестность. Привычка лишь относительно ослабила это чувство в Бен-Гуре. Час за часом налегая на весло, он никогда не мог избавиться от желания узнать, где находится и куда плывет; сейчас же это желание подхлестывалось надеждой на новую жизнь, поселившейся в груди после разговора с трибуном. Чем уже проходимое кораблем место, тем сильнее качка — качка была сильной. Казалось, он слышит каждый звук на корабле, и он вслушивался в эти звуки так, будто каждый из них нес ему какую-то весть; он смотрел в решетку над головой, а через нее — на свет, столь малая часть которого принадлежала гребцу, и ожидал, сам не зная чего; не раз он ловил себя на том, что готов обратиться с вопросом к начальнику на платформе, что, несомненно, удивило бы достойного римлянина больше, чем любая перипетия морского сражения.

За свою долгую службу Бен-Гур научился по углу солнечных лучей, падающих в трюм, примерно определять направление, в котором движется судно. Это, разумеется, относилось только к ясным дням, как тот, который добрая Фортуна слала теперь Аррию. Опыт не подвел его в пути от Китиры. Думая, что галера движется к древней Иудее, он чутко реагировал на малейшее изменение курса. Болью отдался в нем упомянутый поворот на север, предпринятый близ Наксоса, о причине которого гребец, разумеется, не мог и предполагать, ибо — как следует помнить — он, подобно своим товарищам-рабам, не имел ни малейшего представления об экспедиции и никак не был заинтересован в ее целях. Его место было у весла — всегда, шло ли судно под парусом или стояло на якоре. Лишь раз за все три года он смог взглянуть на море с палубы. Мы присутствовали при этом.

Когда садящееся солнце увело из трюма последний луч, галера продолжала двигаться на север. Упала ночь, но Бен-Гур по-прежнему не замечал изменений курса. К этому времени с палубы начал доноситься запах благовоний.

— Трибун у алтаря, — подумал он. — Не в бой ли мы спешим? Он начал присматриваться и прислушиваться к происходящему вокруг.

Он побывал уже во многих битвах, не увидев ни одной. Сидя на скамье, гребец слышал шум боя над головой и за бортом, пока не узнал все его оттенки почти так же хорошо, как певец выучивает ноты песни. Не менее досконально изучил он все приготовления к схватке, из которых самым непременным была жертва богам. Обряд — тот же, что в начале путешествия, — всегда служил Бен-Гуру надежным знаком.

Сражение, заметим, значило для него и его товарищей — рабов совсем не то, что для обитателей палубы, — не связанные с ним опасности занимали их мысли, но то, что поражение означает перемену судьбы: может быть, свободу, а по меньшей мере — смену хозяев, что могло оказаться к лучшему.

В положенное время зажглись фонари у лестниц, и трибун спустился с палубы. По его слову воины надели доспехи. Еще слово, и осматриваются боевые машины, на пол складываются копья, дротики, стрелы в больших колчанах, ставятся чаны с зажигательным маслом и корзины с шарами из распушенного хлопка. Когда же трибун облачился в доспехи, сомнений в смысле происходящего не осталось, и Бен-Гур приготовился к последнему бесчестию своей службы.

К каждой из скамей крепились тяжелые ножные кандалы. Хортатор двинулся вдоль рядов, приковывая гребцов, что не оставляло им другого выбора, кроме повиновения, а в случае неудачи — никакой надежды на бегство.

Каждый из сидящих на скамье ощущал позор, и Бен-Гур более остро, чем другие. Вскоре звон железа сказал ему, что начальник завершает круг и скоро подойдет; не вмешается ли трибун?

По желанию читателя мысль может быть объяснена эгоизма или тщеславием, которые в эти минуты, несомненно, владели евреем. Если, идя в бой, трибун вспомнит о Бен-Гуре, значит решение принято, и он отличен от товарищей по несчастью — а это подтверждало бы надежду.

Бен-Гур напряженно ждал. Секунды казались веками. При каждом взмахе веслом он взглядывал на трибуна, который, завершив несложные приготовления, безмятежно отдыхал на своем ложе; номер шестьдесят мрачно посмеялся над своей самонадеянностью и решил больше не смотреть в ту сторону.

Хортатор приближался. Вот он уже у номера первого — как ужасно звучит лязг цепей! Наконец номер шестьдесят. С равнодушием отчаяния Бен-Гур уравновесил весло и протянул ногу. В это мгновение трибун оживился… сел… подозвал начальника.

Когда еврей опустил весло в воду, казалось, весь борт галеры окрасился розовым. Он не слышал, что сказал хортатору трибун, но довольно того, что цепь по прежнему валялась на полу, а начальник вернулся к своей платформе и взялся за молоток. Никогда еще эти удары не казались Бен-Гуру музыкой. Припадая грудью к залитой свинцом рукоятке, он греб изо всех сил, греб так, что весло гнулось, готовое переломиться.

Начальник подошел к трибуну и, улыбаясь, указал на номер шестьдесят.

— Какая сила! — сказал он. — И какой дух! — ответил трибун. — Клянус Поллуксом! Без цепи от него больше толку. Не приковывай больше.

Сказав это, Аррий снова растянулся на своем ложе. Корабль час за часом бежал на веслах по легкой зыби. Свободные от вахт спали, спал Аррий на ложе и воины на полу.

Один, два раза сменяется Бен-Гур, но спать он не может. Три года ночи, и наконец во тьме прорезался луч! Затерянный в бескрайнем море увидел землю! Такая долгая смерть, и вот — дрожь возрождения. Сон не для такого часа. Надежда обращается к будущему, настоящее же и прошедшее — всего лишь ее служанки, готовые доставить импульс или нужные обстоятельства. Пробужденная трибуном надежда вела в безграничные дали. Чудо не в том, что воображаемые плоды надежды могут делать нас такими счастливыми, а в том, что мы способны воспринимать их, как реальность. Подобно зернам пурпурного мака, они усыпляют наш рассудок. Скорбь утихает, дом возрождается, мать и сестра снова в его объятиях — вот образы, делавшие Бен-Гура в те мгновения счастливее, чем когда-либо прежде. То, что «Астрея» несет его навстречу ужасному бою, не имеет сейчас значения. Образы не были мечтой — они были. И потому счастье его было столь велико, столь полно, что в готовом разорваться сердце не осталось места для мести. Мессала, Гратус, Рим и все горькие воспоминания, связанные с ними, подобно миазмам прошедшей эпидемии остались внизу, а он летел по воздуху, далекий и недостижимый, внимающий пению звезд.