Лью Уоллес - Бен-Гур

На воду легла густая предрассветная тьма, когда спустившийся с палубы человек быстро подошел к платформе и разбудил трибуна. Аррий встал, надел шлем, взял меч и щит и направился вслед за командиром моряков.

— Пираты близко. Вставайте и будьте готовы, — сказал он, поднялся по лестнице, вышел к звездам — спокойный, уверенный в себе настолько, что можно было подумать, глядя на него: «Вот счастливый эпикуреец, идущий на свою пирушку!»

Каждая душа на борту, и даже сам корабль проснулись. Офицеры разошлись по местам. Воины разобрали оружие и, став во всем похожими на легионеров, были расставлены для боя. Колчаны со стрелами и охапки дротиков лежали на верхней палубе. У центральной лестницы стояли наготове чаны с маслом и корзины зажигательных шаров. Горели дополнительные фонари. Свободные от вахты гребцы стояли под охраной перед своим начальником. Провидению было угодно, чтобы Бен-Гур находился в числе последних. Сверху до него доносились приглушенные звуки окончательных приготовлений: матросы сворачивали парус, натягивали сети, изготавливали для боя машины, развешивали по бортам щиты из бычьих шкур. Но вот снова наступила тишина, полная смутных страхов и ожиданий, которые и расшифровывают слово «готовы».

По сигналу с палубы, переданному хортатору младшим офицером, все весла замерли.

Что это? Из ста двадцати рабов, прикованных к скамьям, никто даже не задал себе этот вопрос. Ничто не побуждало их к бою. Патриотизм, любовь или честь, долг — все это не имело Для них никакого отношения к происходящему. Единственное, что они ощущали, — страх человека, беспомощно и слепо влекомого навстречу опасности. Возможно, даже самые неразвитые из них, балансируя веслом, думали о том, что может произойти, но не обещали себе ничего, ибо победа стянет их цепи еще туже, а в поражении они разделят судьбу корабля, сгорев или пойдя на дно вместе с ним.

Они не могли спросить о происходящем снаружи. Кто был противником? Что, если друзья, братья, соотечественники? Задумавшись об этом, читатель поймет, какая необходимость двигала римлянином, приковывающим несчастных к скамьям.

Впрочем, времени для таких размышлений у них было немного. Звук строящихся за кормой галер привлек внимание Бен-Гура, и «Астрея» закачалась на мелких волнах. Он понял, что сзади находится целый флот, маневрирующий и строящийся, возможно, для атаки.

Новый сигнал с палубы. Весла опустились, и галера едва ощутимо двинулась вперед. Ни звука снаружи, ни звука внутри, но каждый инстинктивно пошире расставил ноги, приготовившись к удару, и само судно, казалось, прониклось этим чувством, затаило дыхание и кралось, как тигр.

В таких ситуациях теряется представление о времени, и Бен-Гур не мог оценить, сколько они прошли. Наконец, трубы на палубе громко пропели длинную, чистую ноту. Доска хортатора зазвенела. Гребцы до предела занесли весла, полностью погрузили их и разом рванули изо всех сил. Галера, дрожа каждой доской, ответила прыжком. Прозвучали новые трубы — только сзади, ни одной впереди, откуда доносился лишь усиливавшийся гомон голосов.

Мощный удар. Гребцы перед платформой начальника качнулись, некоторые упали со скамей; судно осело на корму, затем выпрямилось и пошло вперед еще более неудержимо, чем прежде. Пронзительные крики ужаса перекрыли звуки труб и ломающегося дерева, Бен-Гур чувствовал, как киль под ногами крошит и топит что-то. Люди вокруг в страхе глядели друг на друга. С палубы донесся вопль восторга: римский клюв победил! Но кто были те, кого приняло море? На каком языке они говорили, с какой земли пришли?

Ни остановки, ни промедления! «Астрея» рвалась вперед. Матросы, сбегая по лестнице, окунали хлопковые шары в чан с маслом и бросали их своим товарищам наверху. К ужасам сражения добавлялся огонь.

Галера накренилась так, что верхние гребцы едва удержались на скамьях. И снова радостные крики римлян мешались с криками отчаяния. Вражеское судно, подхваченное рычагом на носу «Астреи», было поднято в воздух, чтобы затем быть сброшенным и утонуть.

Крики нарастали справа, слева, впереди и сзади, превращались в неописуемый гам. Время от времени треск дерева и крики ужаса говорили, что еще одно судно разбито и идет ко дну, а команда его тонет в водоворотах.

Однако потери несли обе стороны. То и дело через люк спускали римлянина в доспехах и клали его, истекающего кровью, иногда умирающего, на пол.

Временами в каюту врывались клубы дыма, смешанного с паром, воняющего горелой человеческой плотью, и тогда тусклый свет превращался в желтую муть. Задерживая дыхание в такие минуты, Бен-Гур понимал, что они проходят мимо корабля, горящего вместе с прикованными к скамьям гребцами.

Все это время «Астрея» пребывала в движении. Но вдруг она остановилась. Передние весла были выбиты из рук гребцов, а гребцы — со своих скамей. На палубе поднялась бешеная беготня, о бока со скрежетом терлись чужие борта. Впервые за время боя стук молотка затерялся в шуме. Люди в страхе бросались на пол или в страхе огладывались, ища, где спрятаться. В разгар этой паники какое-то тело свалилось или было сброшено в люк, и упало подле Бен-Гура. Он увидел полуобнаженную грудь, массу упавших на лицо волос, плетеный щит, обтянутый бычьей кожей, — белокожий варвар с севера, лишенный смертью добычи или мести. Как он попал сюда? Железная рука подцепила его с палубы противника — нет, «Астрею» взяли на абордаж! Римляне дерутся на своей палубе.

Холодная дрожь пронизала молодого еврея: Аррий в опасности, может быть, борется за жизнь. Если его убьют!.. Бог Авраама, не допусти этого! Надежды и мечты, пришедшие так поздно, неужели это только надежды и мечты? Мать и сестра, дом, родной очаг, Святая Земля — неужели он не увидит их? Он огляделся; все смешалось в каюте: гребцы, парализованные страхом, сидели на скамьях, люди слепо метались, не разбирая направления, и только начальник, невозмутимый как всегда, напрасно бил своим молотком и ожидал приказов трибуна, демонстрируя в красном полумраке несравненную дисциплину, победившую весь мир.

Пример оказал благоприятное действие на Бен-Гура. Он овладел собой настолько, чтобы осмыслить происходящее. Честь и долг приковывали римлянина к платформе, но от него требовали совсем иного. Если он умрет рабом, кому пойдет на пользу эта жертва? Для него делом долга, если не чести, было остаться в живых. Жизнь его принадлежала семье. Реальные, как никогда, встали перед ним родные образы: он видел простертые руки, слышал зовущие на помощь голоса. Он идет к ним. Он рванулся… и остановился. Увы! Римское правосудие свершилось, и пока приговор в силе, бегство бессмысленно. Во всем огромном мире нет места, где он почувствует себя вне досягаемости имперской власти — ни на суше, ни в море. Пока свобода не будет дана законом, он не сможет жить в Иудее и выполнять сыновний долг, которому решил посвятить себя; жизнь же в другом месте не имела для него цены. Боже правый! Как ждал он, как молился об освобождении! Как долго оно откладывалось! И вот, наконец, трибун подает ему надежду, — как иначе можно истолковать сказанное — и теперь спаситель должен умереть? Мертвые не приходят на помощь живым. Этого не должно быть — Аррий не умрет. По крайней мере, лучше погибнуть вместе с ним, чем жить галерным рабом.