Лью Уоллес - Бен-Гур

Мелодичный, как флейта, голос, летел над замершей водой, становясь громче с каждой минутой. Скоро послышались медленные всплески весел, чуть позже стали различимы слова — на чистейшем греческом, лучше, чем все существовавшие тогда языки, способном выразить страстную печаль.

Завершив песню, певица была уже у берега. Слова прощания донесли до Бен-Гура всю тяжесть разлуки. Лодка скользнула подобно тени, чуть более темной, чем ночной мрак.

Бен-Гур вздохнул.

— Я узнаю ее по песне — дочь Балтазара. Как прекрасна ее песня! И как прекрасна она сама!

Он вспомнил большие глаза под приспущенными веками, овал щек, цветом спорящий с лепестками розы, полные губы и всю грацию высокой, гибкой фигуры.

— Как она прекрасна! — повторил он.

И почти в то же мгновение другое лицо, моложе, но столь же прекрасное, более детское и нежное, если не столь чувственное, возникло, будто сложившись и бликов лунного света в озерной воде.

— Эсфирь! — сказал он, улыбаясь. — Звезда, о которой я просил, послана мне.

Он повернулся и побрел к шатру.

Его жизнь была до сих пор переполнена скорбью и приготовлениями к мести — слишком переполнена, чтобы оставалось место для любви. Начиналась ли счастливая перемена?

И если он унес с собой в шатер чьи-то чары, то чьи?

Эсфирь дала ему чашу.

Так же, как египтянка.

И обе вошли в его мысли под сенью пальм.

Чьи же?

Утром после вакханалии диван в известном нам зале дворца был покрыт телами молодых патрициев.

Максентий мог прибыть, встреченный городской толпой, легион мог спуститься с горы Сульфия в блеске оружия и доспехов, от Нимфеума до Омфалуса могли прокатиться торжества, затмевающие все, когда-либо виденное на пышном Востоке; однако большинство спящих продолжали бы спать там, где упали или были небрежно брошены равнодушными рабами. Они не с большим успехом могли принять участие в чем бы то ни было в этот день, чем гипсовые фигуры из мастерской современного художника — закружиться под «раз-два-три» вальса.

Не все, впрочем, принимавшие участие в оргии, находились в столь постыдном состоянии. Когда рассвет начал проникать сквозь фонари салона, Мессала поднялся и снял с головы венок в знак того, что пирушка закончена. Затем он поднял свою одежду, окинул последним взглядом остающихся и, ни слова не говоря, отправился к себе. Цицерон не мог бы с большим достоинством удалиться с растянувшихся на всю ночь сенатских дебатов.

Три часа спустя в его комнату вошли два курьера, получившие из собственных рук Мессалы по запечатанному пакету, содержащему одну из двух копий письма к прокуратору Валерию Гратусу, чьей резиденцией оставалась Цезария.

Для нашего повествования весьма важно, чтобы читатель получил полное представление о письме, а потому мы приводим его ниже:

Антиохия, XII. Кал. Юл.

Мессала — Гратусу.

О мой Мидас!

Молю тебя, не обижайся на это обращение, но толкуй его лишь как выражение любви и благодарности, а также признание тебя счастливейшим из смертных, тем более, что уши твои унаследованы от матери и находятся в должной пропорции к твоей мужественной красоте.

О мой Мидас!

Должен сообщить тебе о поразительном событии, которое, хотя и находится еще в сфере предположений, несомненно, должно оказаться под твоим постоянным вниманием.

Позволь мне сначала оживить одно твое воспоминание. Вспомни, довольно много лет назад была в Иерусалиме княжеская семья, невообразимо древняя и несметно богатая — Бен-Гуры. Если в твоей памяти случится пробел, то шрам на голове поможет вспомнить некоторые обстоятельства.

Далее, чтобы возбудить твой интерес. В наказание за покушение на твою жизнь — да не позволят боги кому и когда бы то ни было доказать, что это был несчастный случай, — семья была схвачена и осуждена, а имущество конфисковано. И поскольку, мой Мидас, мы получили санкцию цезаря, который был так же справедлив, как мы — умны, — да не увядают цветы на его алтаре! — то не будет укором вспомнить о суммах, полученных нами от реализации имущества, за что я не устану благодарить тебя никогда, и уж во всяком случае, пока пользуюсь, как сейчас, неиссякаемыми удовольствиями, какие обеспечивает моя доля.

В подтверждение твоей мудрости (качество, как я теперь вспоминаю, не отличавшее сына Гордия — которому я имел смелость тебя уподобить — ни среди богов, ни людей) я вспоминаю решение, принятое тобою относительно семьи Гуров — план, показавшийся нам тогда оптимальным, ибо обеспечивал молчание и неизбежную, но естественную, смерть. Ты должен помнить, что сделал с матерью и сестрой злоумышленника; и если теперь я поддаюсь желанию спросить, живы они или нет, то лишь зная дружелюбие твоей натуры и надеясь, о мой Гратус, что ты извинишь своего не менее искреннего друга.

Как более актуальное обстоятельство для настоящего случая, осмеливаюсь напомнить тебе, что сам злодей был отправлен пожизненным рабом на галеры — так гласил приговор, и мне тем более странно излагать событие, которому посвящено письмо, что я сам читал приговор, передававший его командиру галеры.

С этого места читай внимательно, мой великолепный фригиец!

Учитывая продолжительность жизни на галерах, наш справедливо осужденный преступник должен уже умереть, или, если быть более точным, одна из трех тысяч Океанид должна была взять его в мужья по меньшей мере пять лет назад. И, если ты простишь мне мгновенную слабость, о добродетельнейший и добрейший из людей, поскольку я любил его в детстве, а также потому, что он очень красив — я в восхищении называл его Ганимедом, — он по праву должен был попасть в объятия красивейшей из дочерей этой семьи. Так или иначе, придерживаясь этого мнения, я прожил пять лет в спокойствии и невинных наслаждениях состоянием, которым, отчасти, обязан и ему. Упоминаю об этой обязанности, отнюдь не намереваясь уменьшить своих обязательств перед тобой.