Лью Уоллес - Бен-Гур

— Добрый шейх, скажи, откуда у тебя это письмо?

— Мои люди следят за дорогами, — просто ответил Ильдерим. — Они захватили гонца.

— Известно, что это — твои люди?

— Нет. Для всех они — грабители, поймать и казнить которых — моя обязанность.

— И еще, шейх. Ты назвал меня сыном Гура — именем моего отца. Я не думал, что кто-то на земле знает меня. Откуда же узнал ты?

Ильдерим колебался; овладев собой, он ответил:

— Я знаю тебя, но не могу сейчас сказать больше.

— У тебя обязательства перед кем-то?

Шейх сомкнул губы и отошел, но, видя растерянность Бен-Гура, вернулся и сказал:

— Давай не будем сейчас говорить об этом. Я еду в город, а когда вернусь, смогу рассказать все. Дай письмо.

Ильдерим свернул папирус, уложил в конверт и вполне обрел свою решительность.

— Ты не ответил, — сказал он, ожидая коня и свиту. — Я говорил о том, что сделал бы на твоем месте.

— Я собирался ответить, шейх, и отвечу. — Лицо и голос Бен-Гура изменились под влиянием нахлынувшего чувства. — Все, о чем ты говорил, я сделаю; все, что в силах человеческих. Я очень давно посвятил себя мести. Каждый час прошедших пяти лет был наполнен только этой мыслью. Я не знал отдыха. Я не знал наслаждений юности. Соблазны Рима не трогали меня. Я хотел, чтобы он научил меня всему, что нужно для мести. Я обращался к его лучшим учителям — не риторики или философии: увы, на них у меня не было времени. Искусства, нужные бойцу, были моей целью. Я свел знакомства с гладиаторами и обладателями призов в цирке — они стали моими учителями. На плацу меня приняли в ученики и гордились моими успехами в строю. О шейх, я солдат, но для моих планов необходимо стать командиром. С этой мыслью я принял участие в кампании против Парфян; когда она закончится, тогда, если Господь сохранит мне жизнь и силу, тогда… — он вскинул кулаки и яростно проговорил: — тогда Рим найдет врага, которого сам обучил; тогда Рим заплатит мне римскими жизнями. Ты услышал мой ответ, шейх.

Ильдерим положил руку ему на плечо и поцеловал его.

— Если твой Бог не будет милостив к тебе, сын Гура, значит он умер. Слушай, и, если хочешь, я скреплю свои слова клятвой: ты получишь мои руки и все, чем они полны: людей, лошадей, верблюдов и пустыню для подготовки. Клянусь! И довольно. Ты увидишь меня — или получишь весть до наступления ночи.

Порывисто отвернувшись, шейх вышел и умчался по дороге к городу.

Письмо сказало Бен-Гуру многое. Теперь он точно знал, что автор участвовал в злодеянии, получил долю конфискованных богатств и до сих пор пользуется ею; он испуган неожиданным появлением того, кого предпочитает называть главным злоумышленником, видит угрозу для себя и готов последовать любому совету сообщника из Цезарии.

Письмо было не только исповедью, но и предупреждением об опасности, так что, когда Ильдерим вышел из шатра, Бен-Гуру было о чем задуматься. Враги по-восточному искусны и обладают властью. Если они боятся, то не меньше оснований для страха у него. Он пытался осмыслить ситуацию, но чувства захлестывали. Какой радостью было узнать, что мать и сестра живы, и он не смущался тем, что основывается на умозаключении. То, что есть человек, который может дать ответ, казалось обещанием близкого открытия. Это было на поверхности, а в глубине, скажем откровенно, лежало мистическое чувство, что Бог готов открыть ему свою волю.

Случайно вспомнив о словах Ильдерима, он задумался, откуда араб узнал имя. Не от Малуха, конечно; не от Симонида, в интересах которого хранить молчание. Мессала? Нет, нет — сейчас разоблачение могло быть опасным и для него. Ответ не находился, но Бен-Гур пришел к заключению, что кто бы ни был сообщивший, он друг, а значит, откроется в свое время. Немного терпения. Быть может, шейх отправился на встречу с ним; быть может, письмо приблизит решение.

И он был бы спокоен, если бы мог верить, что Тирза и мать ждут в условиях, позволяющих надеяться и им; другими словами: если бы не совесть.

Пытаясь уйти от нее, он углубился в Сад, проходя мимо сборщиков фиников, прерывавших работу, чтобы угостить его и поговорить; под могучими деревьями, на которых пели птицы и жужжали меж источавших сладость плодов пчелы.

Долее всего он простоял у озера. Блистающая рябь напоминала о прекрасной египтянке и ночном плаваний, о ее песнях и рассказах; он не мог забыть непринужденность ее манер, легкий смех и маленькую руку под его ладонью. От нее мыслям было недалеко до Балтазара и странных событий, которым тот был свидетелем, событий, нарушавших все законы природы; а от него еще ближе — к Царю Иудейскому, которого праведник ждал с таким благочестивым терпением. И там мысли остановились, найдя в таинстве обещание ответа на все вопросы. Поскольку нет ничего более легкого, чем отмести не нравящиеся нам выводы, он не признал Балтазарова определения грядущего царства. Если царство душ и не противоречило саддукейской вере, то казалось слишком абстрактным, порождением слишком мечтательной веры. Царство же Иудея было гораздо более приемлемо: оно существовало некогда и уже по этой причине могло быть создано снова. И его тщеславию льстили мысли о царстве большем и более могучем, чем прежнее; о новом царе, мудрее и могущественнее Соломона — новом царе, у которого он найдет и службу и месть. В таком настроении он вернулся в довар.

Совершив полуденную трапезу, он, чтобы занять себя, приказал выкатить колесницу для осмотра. Это слово едва ли передает тщательное изучение, которому подвергся экипаж. Не была упущена ни одна деталь. С удовольствием, которое станет понятным позже, Бен-Гур убедился, что повозка сделана по греческому образцу, превосходящему, по его мнению, римский во многих отношениях. Она была шире, ниже и прочнее, а недостаток большего веса с лихвой компенсировался выносливостью арабов. Римляне строили почти исключительно для игр, жертвуя безопасностью ради красоты и долговечностью ради изящества; колесницы же Ахилла и «царя людей», сконструированные для войны со всеми ее превратностями, до сих пор управляли вкусами тех, кто боролся за ишмийские и олимпийские венки.

Потом Бен-Гур вывел лошадей, запряг их в колесницу и поехал в поле, где час за часом тренировал четверку. Вернулся он успокоенный и с решением отложить дела с Мессалой до конца игр, каков бы ни был их исход. Он не мог отказаться от удовольствия встречи с врагом на глазах всего Востока; о других соперниках он даже не вспоминал. Уверенность в результате была абсолютной: он не сомневался в своем искусстве, а четверка поможет ему во всем.

— Вы покажете ему, покажете! А, Антарес, Альдебаран? Разве нет, Ригель? А ты, Альтаир, царь скакунов, разве мы не покажем ему? Эгей, славные лошадки!