Лью Уоллес - Бен-Гур

Женщинами были Ира и Эсфирь.

Будучи усажена, последняя бросила испуганный взгляд на цирк и плотнее завернулась в покрывало, тогда как египтянка, дав покрывалу упасть на плечи, подставила себя взглядам окружающих и сама оглядывалась с непринужденностью женщины, давно и часто бывающей в обществе.

Не успели наши знакомые осмотреться, как появились работники, натягивающие поперек арены от балкона к балкону мелованую веревку.

Почти одновременно шесть человек вошли через ворота Помпея и заняли посты у каждого из занятых стойл, что вызвало гул голосов по всему цирку.

— Смотри, смотри! Зеленый идет к четвертому справа — афинянин там.

— А Мессала… да, номер два.

— Коринфянин…

— Смотри за белым! Смотри, он проходит… номер один. Первый слева.

— Нет, там остановился черный. Белый у второго номера.

— Точно.

Пока зрители определяли стойла своих фаворитов, египтянка обратилась к Эсфири:

— Ты когда-нибудь видела Мессалу?

Еврейка вздрогнула, давая отрицательный ответ. Если римлянин не был врагом ее отца, то врагом Бен-Гура, во всяком случае.

— Он прекрасен, как Аполлон.

Глаза Иры сверкнули, и она тряхнула усыпанным драгоценностями веером. Эсфирь взглянула на нее, подумав: «Неужели красивее Бен-Гура?» В следующее мгновение она услышала, как Ильдерим говорит ее отцу: «Да, его стойло второе слева», и подумав, что речь идет о Бен-Гуре, взглянула в ту сторону. Скользнув быстрым взглядом по окованным створкам, она спряталась под покрывало и забормотала молитву.

Подошел Санбалат.

— Я только от стойл, шейх, — сказал он, почтительно кланяясь Ильдериму. — Лошади в прекрасном состоянии.

— Если их обойдут, — ответил Ильдерим, — молю Бога, чтобы не Мессала.

Обратившись к Симониду, Санбалат протянул табличку, говоря:

— Я и тебе принес кое-что интересное. Ты помнишь, я говорил о пари, заключенном с Мессалой вчера вечером, и о том, что оставил второе предложение для подписи. Вот оно.

Симонид взял табличку и внимательно прочитал запись.

— Да, — сказал он, — от них приходили узнать, хранится ли у меня столько твоих денег. Береги табличку. Если проиграешь, ты знаешь, куда идти; если же выиграешь, — он нахмурился, — будь начеку. Смотри, чтобы подписавшие не исчезли; стребуй с них до последнего шекеля. Они бы нам не простили.

— Положись на меня, — сказал поставщик.

— Не желаешь ли сесть с нами? — спросил Симонид.

— Ты очень добр, — был ответ, — но если я оставлю консула, молодые римляне места себе не найдут. Мир тебе; мир вам всем.

Наконец, перерыв закончился.

Протрубили трубы, и отлучавшиеся бросились на свои места. В это же время несколько служителей вскарабкались на разграничительную стену, подошли к табло у второго пункта и вывесили там семь деревянных шаров, затем вернулись к первому пункту и на табло близ него подвесили символические изображения дельфинов.

— Зачем эти шары и рыбы, шейх? — спросил Балтазар.

— Ты никогда не был на гонках?

— Никогда прежде; и не совсем понимаю, зачем пришел сегодня.

— Они для счета. В конце каждого круга будут снимать по одному шару и рыбе.

Приготовления были закончены, и рядом с организатором поднялся пышно одетый трубач, готовый дать сигнал. Шум на трибунах немедленно стих. Все лица обратились к востоку, все глаза сосредоточились на воротах шести стойл, за которыми ожидали участники гонок.

Необычайный румянец на лице свидетельствовал о том, что даже Симонид поддался общему возбуждению. Ильдерим яростно дергал бороду.

— Теперь следи за римлянином, — сказала египтянка Эсфири, которая, не слушая, закутавшись в покрывало, с колотящимся сердцем ждала появления Бен-Гура.

Коротко и резко пропела труба, стартеры — по одному на колесницу — выпрыгнули из-за колонн первого пункта, готовые прийти на помощь, если какая-то из четверок окажется неуправляемой.

Снова пропела труба, и по этому знаку привратники распахнули створки.

Первыми появились всадники — пять, поскольку Бен-Гур отказался от помощника. Веревка опустилась, пропуская их, и поднялась снова. Привратники крикнули внутрь и тут же из стойл ядрами вылетели шесть четверок; зрители поднялись на ноги, они вскакивали на скамьи и наполняли цирк и воздух над ним воплями и визгом. Наступил момент, которого ждали так долго, момент, о котором говорили и мечтали с самого объявления игр.

— Вон он, смотри! — кричала Ира, указывая на Мессалу.

— Вижу, — отвечала Эсфирь, глядя на Бен-Гура.

Покрывало было сброшено. На мгновение маленькая еврейка забыла страх. Ей стало понятно, почему мужчины, рискуя жизнью перед множеством глаз, смеются над смертью или даже вовсе забывают о ней.

Однако состязание еще не началось, участники должны были благополучно достичь веревки.

Веревка натягивалась для того, чтобы выравнять стартующих. Если кто-то врежется в нее, трудно представить, к какой мешанине людей, коней и колесниц это приведет; с другой стороны, промедливший рисковал отстать в самом начале и безусловно, терял преимущество, к которому стремились все — позицию у ограничительной стены на внутренней стороне дорожки.

Зрители прекрасно знали об этом опасном испытании; и если верно мнение Нестора, высказанное, когда он передавал вожжи своему сыну:

то они справедливо полагали, что в этом первом эпизоде должен сразу же заявить себя будущий победитель.

Перед соперниками простиралась арена, но все они стремились к веревке во-первых, и во вторых — к желанной внутренней линии. Шесть четверок неслись в одну точку, и столкновение казалось неминуемым. Но не только это. Что, если организатор, в последний момент неудовлетворенный стартом, не даст сигнал опустить веревку? Или опоздает подать сигнал?

Гонщикам нужно было преодолеть двести пятьдесят футов. Здесь требовались быстрый глаз, твердая рука и безошибочное решение. Если кто-то оглянется! задумается! упустит вожжи! А как влечет к себе переполненный балкон! Рассчитывая на естественный импульс бросить единственный взгляд — только один — ради любопытства или тщеславия, злоба незамедлительно могла бы проявить свое искусство; а дружба и любовь также могли бы оказаться столь же смертоносными, как злоба.

Четверки одновременно приблизились к веревке. Трубач возле организатора отчаянно протрубил. Его не услышали в двадцати футах, однако веревка была брошена, и едва коснулась земли, как по ней ударили копыта скакунов Мессалы. Потрясая бичом, дав вожжи, римлянин с торжествующим криком захватил стену.

— Юпитер с нами! Юпитер с нами! — орала римская партия.

Когда Мессала поворачивал, львиная голова на конце его оси поддела переднюю ногу правой пристяжной афинянина, бросив животное на коренника. Четверка смешалась. Тысячи затаили дыхание в ужасе, и лишь над консульской ложей летели крики.