Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь

Так рассуждал бы любой здравомыслящий человек, но таких вольнодумцев объявляли еретиками и сжигали на кострах, называя их продавшими душу дьяволу. Ныне те, кто был туп и невежествен, запуган церковью, одурманен лживыми речами ее проповедников, те, кто свято верил, что ему старательно втолковывали невежественные, сумасбродные и фанатичные монахи-маньяки, — те объявили войну другим, тянущимся к знаниям и науке, отрицающим церковь как ненужное звено между человеком и Богом. Сегодня был час мщения этим людям, которых они, возможно, и ненавидели именно за то, что те оказались умнее и чище, и не стеснялись говорить об этом.

— И все-таки, — возмущался Шомберг, — откуда у них такая жестокость? Чем она оправдана? Как будто все посходили с ума!

— Будь проклят король вместе с Гизами! — ругался Матиньон. — Будь проклята их религия вместе с папой! Они убивают лучших людей Франции в угоду епископам и кардиналам! Всему виной их подстрекатели, сами они никогда бы не додумались до этого.

— Нет никого страшнее француза в своей ненависти, — ответил Шомберг. — Эти фанатики готовы вырезать собственную семью, если выяснится, что та обратилась в протестантство.

— Прав был Колиньи, когда уверял, что французам необходима внешняя война, иначе оружие они обратят против соотечественников, — молвил Лесдигьер.

— Поэтому они его и убили, — мрачно изрек Матиньон, вскрывая одну из главных причин резни, — а заодно и всех наших.

На улице Жан де Фонтене, служащей продолжением Сен-Жермен-Л'Оссеруа, из окон одного из домов раздавались такие душераздирающие крики, что друзья не выдержали и вошли в дом. Там, прислонившись к стене, стояла какая-то женщина и прижимала к груди ребенка, которого пытался вырвать у нее из рук один из солдат. Двое других переворачивали все вверх дном, ища, видимо, мужа несчастной горожанки. Тот, что боролся с женщиной, вытащил кинжал и нанес ребенку несколько ударов в спину. Ребенок — годовалый, видимо, не более — сразу же затих, но еще продолжал судорожно цепляться ручонками за шею дико кричащей матери, а палач тем временем спокойно убрал кинжал, повалил женщину на пол и стал снимать свои штаны. Лесдигьер тут же одним ударом снес ему голову, как будто бы ее никогда и не было на этих плечах, а Шомберг с Матиньоном в считанные секунды расправились с остальными двумя.

Женщина продолжала все так же дико кричать и целовала уже начинавшее холодеть лицо своего младенца, бережно прижимая его к себе и не замечая, как между ее пальцев струится кровь, бьющая ключом из ран на спине. Пожалев ее, друзья сказали ей, что могут взять ее с собой, поскольку ее непременно убьют другие насильники; но она сквозь слезы ответила им, что умрет здесь, где погиб уже муж и где только что убили ее дитя.

Ничего не ответив и понимая, что настаивать бессмысленно, все трое покинули этот дом и направились к башням Шатле, откуда вел путь на мост Менял.

Благополучно миновав Гранд-Шатле и обогнув площадь перед башнями, они вышли на мост. Никто их здесь не задержал, напротив, парижане и солдаты из швейцарской гвардии в стальных шлемах и нагрудниках выражали сочувствие трем «католикам», так сильно пострадавшим в многочисленных схватках с гугенотами, как вдруг на самом мосту они увидели Таванна в окружении нескольких офицеров из королевской гвардии. Маршал стоял к ним спиной и отдавал офицерам приказания, а в это время горожане сбрасывали с моста в Сену тела гугенотов, которых приводили из Города и убивали прямо здесь же; других отлавливали на мосту — это были те, что пытались пробраться из Города к Университету. Там гонения на протестантов были не так сильны, там можно было, проявив некоторую долю сообразительности, укрыться пусть даже в каком-нибудь из коллежей, а оттуда можно выбраться из Парижа водным путем.

Какая-то монашенка во власянице внезапно вбежала на мост и, увидев солдат, в нерешительности остановилась. Нельзя было бежать, сие было уделом тех, кто прощался нынче с жизнью за веру. Кажется, она поняла это, но поздно. Один из швейцарцев, в каске и с протазаном, довольно долго глядел на нее, потом ткнул локтем того, что был рядом:

— Смотри, никак монашенка эта не из числа невест Христовых.

Его товарищ обернулся. Взгляд — туда, куда указывал глазами швейцарец.

— С чего ты взял? — спросил он, не разделяя, похоже, убеждений напарника.

— Больно уж резво она вбежала на мост, будто за ней гнались.

Собеседник ничего не ответил, но теперь пристальнее стал смотреть на женщину. Та увидела это и, продолжая шагать, сделала вид, будто не замечает направленных на нее взглядов. И всё бы, вероятно, обошлось, но внезапный порыв ветра приподнял подол власяницы, и под ним мелькнула мирская одежда.

— Гляди-ка, — крикнул первый второму, который к тому времени, утратив интерес к женщине, стал смотреть на тех, кого солдаты вели на мост, подталкивая древками копий, — да на ней цветная юбка! Это же еретичка, хватай ее!

Оба бросились к монашенке, схватили ее, сорвали власяницу. Так и есть! Поняв, что она погибла, женщина попыталась вырваться, но швейцарцы крепко держали за руки. Она была молода, ей не хотелось умирать, но ее не спрашивали, смерть была сильнее воли к жизни.

— Вот она! Еще одна еретичка попалась! — закричали швейцарцы.

К ним подошел один из дворян, стоявших неподалеку, по имени Жан де Дюрфор.

— А ну-ка покажите мне эту красавицу! — раздался его громкий голос и, подойдя ближе, он приподнял голову несчастной женщины за подбородок. — Кажется, я ее узнаю; если мне не изменяет память — это Мадлен Бриссоне, вдова только что почившего господина Д'Иверни, и, поскольку место докладчика в совете весьма кстати освободилось, то его жена уже никому не нужна.

— Сударь, отпустите меня, умоляю вас, — взмолилась мнимая монашенка, — я беременна, я жду ребенка… Я готова внести выкуп за свою жизнь!

— Выкуп? — усмехнулся Дюрфор и вытащил из-за пояса кинжал.

Госпожа Бриссоне истошно закричала, но это не возымело никакого действия на палачей. Таких криков они слышали сегодня много.

— Отрекайтесь от своей веры, мадам! — громко потребовал Дюрфор, уколов женщину в спину острием кинжала.

Она почувствовала этот укол и похолодела. Прямо напротив холодной стали — ее сердце.

— Тогда вы сохраните мне жизнь? — все еще надеясь, пролепетала она.

— Вероятно. Во всяком случае, тогда мы подумаем и о нашем выкупе, и о ребенке, которого вы носите в чреве.

— Отрекаюсь! Пощадите! Я принимаю вашу веру! Отныне я не протестантка!.. Вы верите мне?..

И с мольбой вперила взгляд в холодные глаза. Ее палач внезапно рассмеялся:

— Вам я верю, мадам, а вашему ребенку — нет. Он не отрекся.