Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь

— Вовсе нет. Он уехал, чтобы сделаться польским королем.

— Польским королем? — воскликнул Лесдигьер. — Этот ублюдок мечтает стать королем Польши?

— Он уже стал им, а польские послы направляются в Париж. Что касается его мечтаний, то обо всем позаботились его мать и, полагаю, его брат Карл тоже. Судя по тому, что я слышал, братья ненавидят друг друга и Анжу мечтает о престоле Франции, вот Карл и решил избавиться от него, пока братец не зарезал его в собственной постели.

— Но откуда вам об этом известно?

— Так, кстати, мне сказали и в Ла-Рошели.

— А откуда об этом знают они?

— Да потому что во время приступов они как ни в чем не бывало переговаривались друг с другом, спрашивая у бывших товарищей-гугенотов, что стояли под стенами, как здоровье нашего короля Генриха и что вообще творится на свете.

— Вот так осада! — воскликнул Шомберг. — На что же надеялся король, посылая такое войско?

— Вы правы, мсье, чуть ли не добрая половина его состояла из новоиспеченных католиков, еще вчера бывших гугенотами. Им ли стрелять в бывших единоверцев? Но они все же усердно палили из пушек и аркебуз, направляя дула то слишком высоко, то слишком низко.

— Нет, ну кто бы мог подумать! — продолжал возмущаться Лесдигьер. — Они избрали своим королем принца-убийцу, у которого руки по локоть в крови! Разве не известно им, что учинил он в ночь на святого Варфоломея? Может быть, они хотят, чтобы он то же самое устроил и в Польше?

— Вот уж поистине небывалый случай, — развел руками Матиньон. — Но все это козни его матушки, готов поклясться пеленами Иисуса, и мы до тех пор будем оставаться в неведении, пока не приедем в Париж.

Все с удивлением воззрились на него, ожидая объяснений.

— Ну да, — продолжал Матиньон, поочередно посмотрен на каждого, — вы не ослышались, я предлагаю поехать и Париж. Я уже соскучился по юному Конде, которому, черт возьми, обязан служить, а вам, — он поглядел на Лесдигьера и Шомберга, — надлежит находиться при особе короля Наваррского, которому, думается мне, как никогда нужна сейчас помощь и поддержка. Ведь они с Конде остались совершенно одни пленниками в чужом дворце, кишащем заговорами и убийствами. И именно в это время, когда весь двор занят предстоящими важными событиями, нам всем надлежит подумать о том, чтобы…

И он замолчал, испытующе глядя на каждого по очереди.

— О чем же? — спросил Шомберг.

— Я, кажется, догадался, — произнес Лесдигьер. — Чтобы спасти нашего короля из плена!

— Да! — воскликнул Матиньон. — А для этого нам надо ехать в Париж. И, черт меня возьми, если я окажусь неправ, когда скажу, что, кроме нас, это не сделает никто.

И он поднялся с места во весь громадный рост. Вслед за ним встал Лесдигьер и взял его за руку:

— Мы отправимся туда немедленно, Матиньон, ибо у меня уже нет мочи находиться здесь в полном бездействии, тем более что я давал слово Жанне Д'Альбре находиться при ее сыне.

С другой стороны Матиньона взял за руку Шомберг:

— Нас заметят, о нас будут говорить, но никто не станет нами заниматься. Полагаю, что преследования гугенотов на этом закончились, тем более в самом Париже, который занят сейчас ожиданием польских послов. Но ей-богу, господа, мы ничего не потеряем и не выиграем, если выедем завтра поутру, а не сейчас.

Все без дальнейших объяснений поняли, на что намекал Шомберг. Среди здешней прислуги у него была любовница, с которой он и мечтал провести последнюю ночь. Такая же любовница, кстати, была и у Лесдигьера. Пройдет некоторое время — и каждая из них родит мальчика. Став взрослыми, они однажды найдут своих отцов. Но это уже совсем другая история.

— Что касается меня, — произнес Д'Обинье, протягивая друзьям руки, — то я предоставляю себя целиком в ваше распоряжение, если, конечно, вы не будете против моего общества. Принц Наваррский был моим другом детства, мы вместе учились в одном коллеже в Париже, и я не вижу причин, почему я должен оставаться здесь, в то время как он находится там. Думаю, он будет рад еще одному другу, которых у него, кажется, осталось немного.

И все четверо устремили взоры на герцогиню Д'Этамп. Увы, что ей оставалось делать, как не согласиться с решением гостей и искренних друзей, к которым она уже успела привыкнуть. Ибо что их, молодых, здоровых и сильных могло теперь удержать здесь, у нее, в то время как в Луврском дворце томился в плену король Генрих Наваррский, которому они поклялись верно служить?

Герцогиня грустно улыбнулась, оглядела всех глазами матери, отправляющей на чужбину сыновей.

— Решение столь скороспелое и неожиданное… — медленно проговорила она и, выждав паузу, продолжала: — Хорошо ли вы подумали, друзья мои? Не будете ли жалеть завтра о минутном порыве, заставившем вас поступить таким образом? Никому неизвестно, что ожидает в Париже.

Первым на ее слова откликнулся Д'Обинье:

— Именно неизвестность, мадам, всегда манит отважного человека, и именно ей мы обязаны нашей, полной приключений, жизнью. Она влечет нас и мы двинемся навстречу, как если бы каждого звала к себе возлюбленная, исстрадавшаяся по ласкам и любви.

— Жизнь нельзя уложить в рамки обыденности, герцогиня, — заговорил Лесдигьер, — иначе рискуешь обратиться в обыкновенного буржуа, думающего только о своем доме и саде и ничего не желающего знать о том, что творится в стране, где он живет. А потому мы едем, и никакие силы уже не смогут нас удержать. Не правда ли, Шомберг?

— Наше пребывание в вашем доме подошло к законному концу, мадам, — отозвался Шомберг. — Мы сделали все, что могли, чтобы защитить вас от банды грабителей, пытавшихся захватить ваш замок, и, в свою очередь, благодарны вам за тот прием, что вы нам оказали. Клянусь травой горы Елеонской, по которой ходил Иисус, более радушного гостеприимства мне еще не доводилось видеть. А теперь мы все смиренно просим вас отпустить нас.

Он подошел к Анне Д'Этамп, упал на одно колено и почтительно поцеловал ей руку.

Лесдигьер усмехнулся и покрутил ус. Шомберг, кажется, мог уговорить рассыпаться прахом гору, на которую Сизиф безуспешно пытался вкатить свой камень [35].

Вымученный взгляд герцогини был устремлен на Матиньона. Улыбнувшись, он припал жарким поцелуем к другой ее руке.

— Прости, любовь моя, — произнес он, поднимая лицо, — но я старый солдат и не могу хоронить себя заживо в стенах этого жилища, пусть даже его хозяйка является для меня самой прекрасной женщиной на свете. Рев походной трубы зовет, кровь начинает закипать в моих жилах, и ничто уже не в силах удержать от жажды деятельности, которой воспылало сердце. Быть может, я не вернусь, и ты найдешь себе другого милого твоему сердцу друга… Вспомни тогда хотя бы раз о бедном и нескладном Жераре де Матиньоне, от всей души любившем тебя.