Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь

— Затем, что думаю так только я один, — ответил герцог, — или, вернее, так думает все наше семейство. И все же мы не одни, с нами лучшие умы Франции, те, в ком закипает негодование, возмущение и отвращение к убийствам, погромам и грабежам, искажающим в глазах Европы нашу страну как цивилизованное и миролюбивое государство с неограниченной властью монарха. Династия Валуа прогнила насквозь, она вот-вот рухнет и увлечет в могилу весь феодальный строй, но, стоя на краю гибели, она еще вовлекает страну в нескончаемую череду гражданских войн и ведет к упадку хозяйства и экономики. О Франции стали с возмущением говорить европейские народы. При упоминании о том, что творится здесь, на лицах иноземных государей появляется выражение брезгливости и отвращения; никто не желает вступать в родство с домом Валуа, запятнавшим себя в последние годы убийствами, предательствами и изменой.

— Чего ради тогда поляки избрали королем этого подонка Анжу? — спросил Лесдигьер.

— А знаете ли вы, во что обошлись выборы нового короля в Польше? В несколько миллионов, которые будут выкачаны из населения при помощи новых налогов и которые будут добыты путем продажи государственных должностей, замков и земель — буржуазии, так называемым «людям мантии», имеющим деньги и живущим духом нового времени, которое неизбежно идет на смену старому. Именно они и свергнут и конце концов ненавистную династию Валуа, которая больше уже не возродится. Знаете ли, например, во что обошлись подарки польской шляхте, той самой, что выбирала Генриха своим королем? Глупые поляки, они не понимают, что сажают на престол убийцу и что когда-нибудь он устроит в Варшаве то же, что и в Париже. И это не считая тех затрат, что еще предстоят по поводу пышных празднеств, связанных с прибытием польских послов. А ведь в королевской казне почти не осталось денег, их все съела глупая и никому не нужная ларошельская война — неизбежное следствие Варфоломеевской ночи. Чего думали добиться Валуа жестокостями и убийствами ни в чем не повинных людей? Покорности? Смирения? Раболепства? Миролюбия? Чего же добились? Озлобления, ненависти, восстания и раскола Франции на два государства — Северное и Южное во главе с дворянством, выступившим открыто против королевской власти.

— Что вы предлагаете, монсиньор? — спросил Шомберг после недолгого молчания, наступившего вслед за последними словами Монморанси. — Мне думается, однако, нас пригласили пода вовсе не для светской беседы.

И он выразительно посмотрел на Диану Французскую.

— Вы правы, Шомберг, — ответил герцог, — но хочу довести до вашего сведения, что каждый из нас имеет свою задачу. Когда я выполню свою, герцогиня Ангулемская завершит свою.

— Мы слушаем вас, маршал, — сказал Лесдигьер. — Но, по правде говоря, я начинаю вас понимать. Вы хотите сказать о некоей группировке, в отличие от протестантской, являющейся оппозиционной по отношению к правительству. Так, во всяком случае, можно было понять смысл вашей речи о бедственном положении, в котором по воле Валуа оказалась наша страна.

— Вы правы, Лесдигьер, трактуя мои слова именно таким образом. Но я не удивляюсь этому, так как вы достаточно долго жили в моем доме и не можете не понять образ жизни и течение моих мыслей.

— Ваши позиции всегда были направлены на миролюбие и на процветание Франции.

— И теперь я не один, Лесдигьер. Так же думают многие; наша партия пока немногочисленна, но вскоре к ней присоединятся все, кому не безразлично будущее родины, ее престиж в глазах европейских держав.

— Я понимаю вас; вы — те, что называют себя политиками.

— Именно так.

— И те, для которых религия не имеет никакого значения.

— Только второстепенное. Поймите, время религиозных войн изживает себя; оно уходит в прошлое, на смену ему идет другое, новое, прогрессивное, направленное не на преобладание той или иной религии, но единственно на благо и процветание государства, народ которого будет иметь право верить кому угодно и во что угодно — кому как заблагорассудится. В этом государстве не будет войн, потому что исчезнет культ церкви, и оно будет существовать под властью единого монарха, пользуясь его благорасположением и защитой, в свою очередь, охраняя и кормя его.

— Помнится, — проговорил Лесдигьер, — покойная королева Наваррская испытывала отвращение к людям такого рода и называла их людьми «третьего сорта». Для нее это были сторонники веротерпимости, не способные быть мучениками за свою веру.

— С точки зрения религиозного фанатизма, она была права, — не мог не согласиться Монморанси, — но ведь мы с вами здравомыслящие люди и не можем во имя религиозных принципов того или иного учения обрекать страну на разорение и деградацию — неизбежные следствия гражданских войн. Жанна Д'Альбре была святой женщиной, в последнее время вы были при ней; я понимаю, вы не можете не говорить сейчас ее устами, но надо помнить, что религия для протестантов юга была и остается всего лишь знаменем оппозиции католическому северу, тому самому, где живет король. Возможно, она и сейчас была бы жива, если бы руководствовалась в своих действиях не только религиозными мотивами. Ее убийцы хорошо понимали ее силу как королевы протестантов, поэтому с ней и расправились. Следующей настала очередь адмирала, за ним и вас. Но если Гизы стремились устранить только политических противников, то религиозно настроенные церковными фанатиками массы были решительно против гугенотов как безбожников, преграждающих им путь в царство небесное. Таково происхождение Варфоломеевской ночи, Лесдигьер, и такова правда, какою бы горькою вам ни пришлось ее услышать. Думаю, вы как человек умный понимаете, что я ни в коей мере не порицаю ни Жанну Д'Альбре, ни гугенотское движение, но хочу вам сказать, что времена мучеников за веру давно прошли, это было в самом начале нашей эры; сейчас этим никого не удивишь, а потому к вере должно относиться с терпимостью и сообразовывать убеждения с ведением разума, с остротой и сущностью нынешнего времени, в котором мы живем.

— Уж не хотите ли вы, монсиньор, завербовать нас в партию политиков? — спросил Шомберг. — Кажется, именно к этому сводится ваша речь.

— А сами вы разве против моего предложения, мсье? Или вы настолько одержимы религиозными идеями кальвинизма, что, кроме проповедей ваших пасторов, не желаете замечать ничего вокруг?

— Религия для меня — всего лишь знак протеста против угнетателей, кои всеми силами стараются искоренить новое учение церкви, к которому примкнули мои друзья. Я говорю это, зная, что Лесдигьер не обидится на мои слова, ибо я рожден и воспитан в католической вере. Но отныне религия не имеет, большого значения, ибо дружбу я ценю превыше всего и поступлю точно так же, как мои друзья.