Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь

— Да, но ведь Диане было под семьдесят, а у нее не было даже ни одной морщины.

— Говорю же тебе, она не пользовалась косметикой. Все, кто ею пользуется, быстрее стареют.

— А что вы скажете о маркизе де Ротлен, господа, матери покойного герцога де Лонгвилля? — вмешался в диалог Брантом. — Ее красота вовсе не претерпела изменений со временем, а ее восхитительные глаза и по сей день не оставляют мужчин равнодушными.

— Разве только лицо ее немного покраснело, — изложил свой взгляд Ла Моль. — Я говорю это, зная, как она выглядела лет двадцать тому назад; мы встречались с нею однажды в Орлеане. О, это была богиня, невзирая на возраст, приближавшийся к сорока. А ее глаза? Господин Брантом прав: таких восхитительных нет ни у кого.

— Так-таки ни у кого? А у мадам де Сов или, к примеру, у принцессы Конде? — Алансон решил, что собравшимся интересно его мнение. — Но речь не о глазах. И если мы завели разговор о красоте и прочих женских достоинствах пожилых дам, то уместно будет напомнить об адмиральше Франсуазе де Брион. Самому мне не доводилось видеть, но я слышал рассказы о ее небывалой красоте…

— … которая перешла к ее дочери, Франсуазе де Барбезье, — перебил собеседника дю Гаст. — Поставь их рядом — и не отличишь, кто мать, а кто дочь.

— То же можно сказать и о госпоже де Марей, — добавил Брантом. — Я виделся с нею совсем недавно, видел и ее дочь. Так вот, матушка необыкновенно хороша, несмотря на то, что ей уже под семьдесят; я не удивлюсь, если мне доведется встретить ее такою же и в сто лет. Кстати, я слышал, что красота госпожи Д'Этамп все еще не увяла, хотя, если мне не изменяет память, она родилась, чуть ли не в прошлом столетии.

— Ну, где же ей увядать, — добавил Ла Моль, — когда у нее даже сейчас есть любовник, и притом совсем нестарый.

— Кто же это?

— Господин Матиньон, гугенот. Он рассказывал, что помогал старой герцогине держать оборону ее замка во время осады Ла-Рошели.

— О том, что он ее любовник, он тоже вам рассказал?

— Вовсе нет; об этом знает весь двор.

— Кто он, этот Матиньон? — спросил Алансон. — Я знаю одного, наместника короля в Нормандии.

— Это его брат. Он служит принцу Конде и, говорят, весьма ловок с женщинами.

— Из чего вы это заключаете? — вопросил Брантом.

— Как, разве вы не знаете, что он задрал юбку баронессе Фонтен-Шаландре прямо напротив приемной короля, — воскликнул Ла Моль, — а любимицу королевы-матери Николь де Лимейль разложил прямо на подоконнике в обеденном зале?

— А вам, откуда известно?

— Свидетелем этого был весь двор.

— Но вы-то тоже от него не отстали в любовных похождениях, господин де Ла Моль, — вставил дю Гаст. — Говорят, вы алчный пожиратель дамских сердец.

— Что поделаешь, если они сами вешаются на шею.

— А если не вешаются, а вам хочется их иметь? — задал вопрос Алансон.

— Тогда, мой принц, приходится влюбляться, — отозвался Ла Моль.

— А если и это не помогает?

— Что ж, в таком случае надлежит действовать решительным натиском.

— Вам не мешало бы в свое время дать урок господину Бюсси, — сказал дю Гаст, — которого вы все хорошо знаете. Сейчас он, конечно, в большом почете у дам, но раньше был весьма робок.

— Бюсси? Робок? Уж не путаете ли вы, дю Гаст? — удивился Анжу.

— А вот послушайте, принц, какую историю я расскажу. С вашего позволения, разумеется, мсье Брантом, ведь этот рассказ тот самый, что поведали вы мне в окопах под Ла-Рошелью. Господин Бюсси Д'Амбуаз, едва прибыв в Париж, был представлен аббату Брантому. Тот немедленно познакомил его с двумя дамами, и они отправились гулять по саду. В одной из аллей они разделились и пошли в разные стороны. Господин Брантом не стал терять времени даром, а, попросту уложив свою даму на траву, принялся трудиться в поте лица. Дама вначале возмущалась, кричала «Что вы делаете? Как вы смеете? Отпустите меня!» Но, тем не менее, не слишком-то стремилась вырваться из-под него, а под конец так раззадорилась, что через несколько минут вновь выразила желание заняться любовью, но теперь уже ей захотелось «прокатиться на коне». Когда они после любовных игр нашли вторую пару, то выяснилось, что те все это время топтали аллеи парка и даже не присели, не говоря уже о другом. Господин Бюсси выражал даме искренние, пылкие и верноподданнические чувства, и встретив ее молчаливый взгляд, принялся читать Ронсара и дю Белле. Увидев эту пару, дама Брантома сказала своему кавалеру: «Мне думается, он даже не замечает, какая мягкая трава у них под ногами. Ах, как мне ее жаль, бедняжку…» Так ли я рассказываю, мсье аббат, как было дело?

Брантом кивнул:

— Не совсем те слова, но смысл верен.

— Так вот, дальше. Когда они расстались, то оба дворянина, отойдя от дам на некоторое расстояние, неожиданно услышали негодующий голос одной из них: «Презренный трус! Никчемное существо! Слюнтявый поэт и глупец!» Ну, и что-то еще в том же духе. Бюсси был очень сконфужен, а его веселый приятель сказал ему, что не следует быть таким застенчивым в обществе дамы, да еще когда никто не мешает.

Ну, сейчас-то про Бюсси этого никто не скажет, — добавил Брантом, когда дружный смех несколько поутих, — этот урок явно пошел ему на пользу, и его нынешних любовных побед хватит на всех нас с избытком. И все же, насколько мне помнится, он очень переживает этот произошедший с ним случай, никогда не говорит о нем и не терпит, когда об этом вспоминают другие.

— Другие? — спросил Месье. — Разве это стало известно?

— И тотчас же. Вы ведь знаете наших дам и кавалеров — едва сняты запоры с ворот Лувра, как в них вихрем врываются восторженные похвалы и дифирамбы в адрес какого-нибудь любовника или любовницы, рассказ об очередном интимном приключении одной из дам, а порою и нескольких сразу, или презрительные усмешки в адрес той, что не пожелала уронить честь, и не отдалась тому, кто ей предназначался, или в адрес того, кто был настолько глуп, что не воспользовался возможностью, которая ему предоставлялась.

— И что же Бюсси в ответ на эти сплетни? — полюбопытствовал Франциск Алансонский.

— Бюсси принялся налево и направо отвешивать пощечины и вызывать насмешников на дуэль, — ответил ему Ла Моль. — А так как число его поединков перевалило уже за два десятка и из каждого он выходил победителем, поскольку виртуозно владеет шпагой, рапирой и кинжалом, то никто больше не решается не только заговорить об этом, но даже посмотреть на него искоса. Он принимает каждый взгляд за оскорбление и тотчас вызывает обидчика на дуэль. Вскоре от того остаются одни воспоминания. Его шпаги боятся все, его считают лучшим фехтовальщиком во всем Париже; возможно, это и является причиной того, что у него совсем нет друзей. Он появляется либо один, либо в обществе дам.