Оливье Блейс - Торговец тюльпанами

Настроение у Эрнста было хуже некуда.

— Вперед, клячи!

Он снова обмотал руку хвостом кнута, размахнулся, кнут, просвистев в воздухе, ожег ноги задних лошадей и спины передних, и в ответ раздалось яростное ржание. Тем не менее, лошади скорее притворялись, будто тянут, надеясь показным усердием отвести угрозу нового удара, чем старались сдвинуть с места карету, так что она не только не двигалась вперед, но, если только это было возможно, еще глубже увязала в песке.

— Что ж, ничего не поделаешь, — внезапно сдался Эрнст, спрыгнул с козел, бросив там свой кнут, и открыл дверцу кареты.

Петра, рыдая, бросилась ему в объятия. Не ожидавший этого кучер почти потерял равновесие, некоторое время простоял, глупо растопырив руки, боясь коснуться дорогой ткани платья, притронуться к белой коже грязными от работы ладонями, но в конце концов решился: его руки сомкнулись на талии Петры, а оттуда двинулись вверх, к плечам.

— Ну, будет, будет… — приговаривал Роттеваль, расточая целомудренные ласки и покрывая легкими поцелуями волосы, все еще схваченные бумажным венцом.

— Лучше бы мне умереть! — простонала девушка сквозь слезы.

— Дурочка, разве можно такое говорить?

— Скоро я стану женой Элиазара ван Берестейна, и мне придется носить его имя и его детей!

— Не бывать этому!

— Как? Ты же видел, я подписала бумаги!

— Тебя заставили их подписать, ты это сделала под угрозами господина Берестейна и по настоянию брата. Такие документы не могут быть действительными.

— Какая разница, действительны они или нет! Никогда ни одной женщине не выиграть процесс против своего жениха, а уж тем более — против собственной семьи! Виллем может радоваться: все будет так, как он хочет! А буду ли я счастлива или стану несчастной, превратившись в рабыню бессердечного человека, способного меня унизить, ему безразлично… Потому что на самом деле он в грош меня не ставит!

Кучер не нашелся что ответить, но как-то странно скривился, вздернув подбородок и поджав губы, так что по выражению его лица можно было прочесть: «Увы, все так, как ты говоришь!» Петра расплакалась еще горше, слезы лились ручьем, и Эрнст чувствовал, что одежда у него на груди промокла уже насквозь. Ему виделся истекающий соком плод — может быть, оттого, что от локонов подруги исходил слабый аромат не то жасмина, не то туберозы.

— Не все потеряно, Петра! Согласен, пока еще козыри на руках у противника, но до конца игры далеко, да и мы не лыком шиты! Ну-ка, утри слезы! Разве мы в деревне, где девушек насильно выдают замуж? Этот обычай давно устарел!

Петру нелегко было провести, она знала, что подобные мысли настолько же мало подходят ее возлюбленному, насколько мало подошли бы могучему телу кучера женские юбки, однако мысленно поблагодарила его за утешительную ложь.

— А что же ты будешь делать, если Элиазар все-таки заставит меня выйти за него замуж?

— Ну, тогда… — втянувшись в игру, воскликнул кучер, — тогда я тебя украду!

— Украдешь? Похитишь? Правда?!

У Эрнста подкосились ноги. Выпалил-то он «украду» просто так, в утешение, как взрослый протягивает конфетку хнычущему ребенку, и только услышав, как чужая невеста повторила его слова, понял, что сорвалось у него с языка. И язык внезапно начал заплетаться.

— Да-а-а… Да! Почему бы и нет? У моего дяди есть хижина из просмоленных досок, в таких живут рыбаки… тут неподалеку… Ты могла бы какое-то время прятаться в этой хижине? Удобств в ней, конечно, маловато, огонь разводить надо в яме и готовить на листе железа, зато никому туда нет хода и никто тебя не потревожит…

Нет, Петре вовсе не улыбалось жить отшельницей на морском берегу, и кучер, оттягивая неприятно липнувшую к телу рубаху, стал выпутываться как мог:

— А еще… а еще… а еще мы можем сбежать из Голландии в карете… Главное — хотя бы на время ускользнуть от внимания твоих родственников… Не успеет песок пересыпаться во второй раз, а мы уже уйдем от погони. Конечно, путешествие будет опасным. Только подумай, нам ведь могут повстречаться разбойники! А испанцы, а таможенники на границах?.. Ой, нет, побег надо оставить на самый крайний случай — когда надеяться больше будет не на что… Думаю, лучше всего договориться с Элиазаром: пусть уж он тебя не держит и откажется от венчания. В конце концов, сын моего хозяина не такой злодей, чтобы силком вести под венец красивую женщину, и он не настолько глуп, чтобы не понимать: ты ему не пара!

Слушать его блеяние Петре было противно, она резко высвободилась из объятий кучера, забралась в карету и задернула занавеску. Эрнст попытался выманить ее наружу, сославшись сначала на то, что им надо бы договорить, потом — на свое безвыходное положение: ведь пока Петра внутри, карета слишком тяжела и ее не вытащить из песка.

Последний довод он привел смиренно, держа шляпу в опущенной руке и через слово извиняясь за то, что докучает подруге столь низменными подробностями, но ничего не помогло, и несчастному парню достались только презрительные взгляды пассажирки, пока он надрывался, подпирая карету то спереди, то сзади, перебегая от колес к упряжке и от упряжки к колесам, чтобы согласовать их движение, понукая лошадей и одновременно отгребая песок…

Когда же карета, наконец, завершила свой долгий кружной путь и встала там, где ее и ждали, то есть у дома ван Деруиков, ему надо было еще как-то оправдаться за опоздание. К счастью, Эрнст, как многие простые люди, за словом в карман не лез и тут же наговорил с три короба: и колесо-то у кареты, по его словам, решило погулять на воле, так что пришлось останавливаться, чтобы вернуть его на место; и лед-то на канале треснул, и чужая повозка застряла вместе с людьми, ну и он счел своим долгом их вызволить… Но пожалели в результате не его, а Петру: бедняжка, должно быть, вся истомилась там одна в карете. Надо же, чтобы все это приключилось в день ее помолвки!

Правда, Виллем удивился, увидев, что сестра заплакана, а платье ее сильно измято, но служанка сразу же объяснила ему со знающим видом, какой всегда делается у женщин, стоит им заговорить о чувствах: «Это все у нее от волнения сделалось, когда ей венец надели!» — и старший брат из вежливости принял это нелепое объяснение. А может быть — и потому, что в эту минуту его занимало совсем другое.

После помолвки Паулюс и Элиазар зашли к Деруикам — якобы утолить жажду, однако вино было подано и выпито, роскошная закуска съедена, а гости по-прежнему сидели, развалившись в креслах, и явно не собирались уходить. Более того, сын разулся, а отец набил трубку, да и вообще они оба держались так, словно были у себя дома.

Виллем предположил, что Берестейны хотят поговорить о крупном аукционе тюльпанов, который состоялся тремя днями раньше в Алкмаре. На этом аукционе попечители сиротского приюта распродали прекрасную коллекцию — там была продана в том числе и луковица Violetten Admirael Van Enckhuisen, оцененная в пять тысяч четыреста флоринов. Но, когда он заговорил об этом, Берестейны дружно зевнули, а Элиазар даже воскликнул раздраженно: «Оставьте нас в покое с этими тюльпанами, мы и без того с ними возимся каждый Божий день!»