Оливье Блейс - Торговец тюльпанами

Виллем извинился перед гостями за неуместное высказывание, а мысленно обругал себя дураком, вообразив, что наследник регента куда нежнее душой, чем кажется, и теперь он просто ждет свою нареченную, желая с ней проститься. Однако это предположение, будучи произнесено, не вызвало у новоиспеченного жениха никакого отклика, что же до регента — тот заявил, что будущая невестка свое дело уже сделала и может проваливать куда угодно, после чего спросил довольно резким тоном:

— Где мы можем спокойно поговорить?

— А здесь разве нельзя?

— …Вдали от недоброжелательных ушей, — дополнил Элиазар, теребя собственные — толстые, загнутые и напоминавшие ручки пивной кружки.

Деруик не понял, чем вызвано подобное недоверие к его домашним, но, не возражая, провел отца и сына на самый верхний этаж дома — здесь, в просторной, хорошо проветриваемой комнате, на длинных деревянных перекладинах сушилось белье.

— В таком укромном местечке нам будет спокойнее всего, — важно, чтобы скрыть смущение от того, что привел знатных особ в столь непрезентабельное помещение, объявил Виллем.

Именно в это время вернулась Петра. Заслышав внизу голоса, Деруик тотчас известил жениха о появлении невесты, но Элиазар не выказал ни малейшего желания немедленно ее увидеть, более того — ответил, что теперь, когда их союз узаконен, он еще успеет изучить нареченную «с лица и с изнанки». Паулюсу к этому времени уже осточертели постоянные отсрочки секретной беседы, он принял выразительную позу: уперся кулаками в колени — так он всегда садился, если предстоял серьезный разговор, — и Деруик, усевшись на кучу белья, приготовился слушать.

— Виллем, отдать своего сына прекрасной девушке, которая, несомненно, станет и прекрасной хозяйкой, для меня большая радость. Возблагодарим же Господа за то, что Он благословил этот союз и соединил их сердца: вы ведь согласны с тем, что Его воля здесь явлена со всей несомненностью? В мире и в нашем обществе принято, чтобы лучшее тянулось к лучшему, а деньги к обоюдной выгоде шли к деньгам…

Виллем, взволнованный непривычным обращением на «вы», ответил на медовые речи регента улыбкой.

— Но… — тотчас добавил Паулюс ложку дегтя, — должен вам сказать, что в Элиазаре — вся моя жизнь. У вас нет детей, и вам не дано понять чувства отца, когда сын покидает дом, в котором увидел свет, вы не знаете, как мучительна разлука со своей кровиночкой. Наверное, мне легче было бы лишиться руки или ноги, чем расстаться с Элиазаром! Однако природа обязывает нас…

— Вы хотите поговорить о приданом? — не выдержал Виллем, для которого было пыткой слушать явно затянувшееся предисловие.

— Что вы сказали?

— Вы хотите поговорить со мной о приданом Петры?

Берестейн-старший притворился, будто не ожидал такого грубого вмешательства в свою речь, и, чтобы показать, насколько оно ему неприятно, бросив на возлюбленного исполненный упрека, но ласковый взгляд, в знак сильнейшего огорчения и досады криво улыбнулся, вздохнул и всплеснул руками. В этот момент ректор латинской школы стал похож на разочаровавшегося в ученике учителя или на отца, потерявшего всякую веру в свое потомство.

— Виллем, хоть прямота и относится к числу ваших достоинств, ее можно ровно так же отнести и к недостаткам. В тавернах, где торгуют тюльпанами и ценят развлечения такого рода, эти манеры принесли вам некоторый успех, но опасайтесь, как бы привычка брать быка за рога и лепить правду-матку не повредила вам в глазах политиков: это люди утонченные и хорошо воспитанные. Ну да ладно… раз вы прямо спрашиваете, прямо и отвечу: да, я пришел осведомиться о приданом.

С последними словами Паулюс подставил Элиазару раскрытую ладонь, и тот, вытащив из кармана прелестную серебряную бонбоньерку, опустил ее на руку отцу. Регент нажал на крышку большим пальцем, крышка откинулась, и под ней оказались желтые, коричневые и зеленые конфетки, выложенные в форме цветка.

— Из Франции привезли, — уточнил регент, встряхивая коробочку, будто плошку для сбора пожертвований.

Виллем далеко не сразу понял, что ему предлагают угоститься: смотрел и смотрел на конфетки, которые были уложены красиво и старательно, как спелые плоды в ящике, и ровные эти ряды напоминали окна на фасаде богатого особняка… Смотрел, испытывая то же волнение, что в «Золотой лозе», когда регент показал ему часы. А потом понял, что это волнение выдает в нем бедняка, которому сильные мира сего показывают свои дорогие и бесполезные игрушки, осудил себя за недостойные его нового положения мысли, вспомнил, что и ему теперь по средствам купить себе такую же коробочку, или даже две, или даже десять таких, и решил при первом же удобном случае обзавестись бонбоньеркой.

— Конфетку? С удовольствием! — произнес он наконец и принялся неуклюже шарить в коробочке.

Но в ту минуту, когда, сломав конфетный строй, отчего засахаренный миндаль, как ему показалось, зазвенел осколками разбитой посуды, Виллем выбрал и бросил в рот одну штучку, он внезапно ощутил сильное чувство вины, настолько сильное, что даже не ощутил вкуса проглоченной сласти.

— Ну, хватит! — регент, желая вернуть себе внимание Виллема, шумно повозил по полу ногой. — Скажите, высокую ли цену вы назначите вот за этого парня, моего законного сына, единственного и бесценного, за чистейший образчик моего рода?

Вопрос смутил Виллема и оскорбил Элиазара, которому совершенно не нравилось продаваться с торгов.

— Вообще-то…

— Бога ради, давайте без лишних слов. Сколько за него даете, спрашиваю!

— Тысячу гульденов! — выпалил Деруик, назвав первую пришедшую в голову сумму и тут же сообразив, что скорость, с какой он ответил, позволяет предположить долгое предварительное обдумывание. Он слегка устыдился своей горячности и попробовал пойти на попятную: — Правда, счета в нашей семье ведет Яспер, и перед тем, как назвать окончательную цифру, я лучше посоветуюсь с ним…

На лице ректора отразилось сильнейшее неодобрение.

— Ну, если этот молодой человек — хозяин в доме, стало быть, нам следовало у него и спрашивать!

Виллем почувствовал скрытое за словами Берестейна намерение его обидеть и, раскурив трубку от горевшей в фонаре свечи, сделал лихое заявление:

— Наплевать мне, в конце-то концов, что думает Яспер! Я даю тысячу флоринов!

На этот раз младший Берестейн скрестил на груди руки и насупился: его не устраивала смехотворная сумма, в какую его оценили. Если уж приходится быть товаром, — чего ему совершенно не хотелось, — то он согласен быть только дорогой вещью, никак не дешевкой.

— Уйдем отсюда, отец. Мне кажется, господин Деруик предлагает такое не всерьез…

— Мне, к сожалению, тоже так кажется. Пойдем, Элиазар.