Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая

Иезуит говорил с каким-то исступлением; глаза его, глубоко запрятанные в орбитах, горели. Г-н N., от природы трусливый, был устрашен и удалился чуть не ползком. Один повелевал, другой пресмыкался; один был из касты верховных жрецов, другой — из породы лакеев… Вошел второй посетитель — уже известный нам врач-психиатр, который не чуждался клерикалов.

— Ваше преподобие, — сказал он, — прежде, чем обратиться к правосудию, я решил поговорить в вами. Мне хотелось пощадить несчастную начальницу этого проклятого приюта; я так бы и сделал, если бы не ее бегство, лучше всяких улик доказывающее ее виновность.

Он рассказал Девис-Роту обо всем, что происходило в приюте, о том, как Клара убежала, как ее арестовали.

— Откуда вам все это известно? — спросил Девис-Рот.

— Не могу открывать вам источник, но ручаюсь за достоверность.

— Разрешите мне усомниться, — сухо сказал иезуит. — Чтобы судить о чем-нибудь, мы должны не только иметь доказательства, но и знать их источник.

Старый врач увидел, что священника не переупрямить.

— Об этом будет сообщено в дальнейшем, — сказал он.

— Все равно. Госпожа Сен-Стефан мне мало знакома, но брызги грязи, поднятой этим скандалом, превратятся в целые комья и полетят прямо в лицо церкви. Вот что произойдет. Я не могу этого допустить. Вам, людям науки, нет дела до религии, утешительницы обездоленных, матери сирот; но я защищаю ее всеми способами, слышите?

— Я понимаю, ваше преподобие, но разве можно оставлять на свободе ядовитую змею? Я этого не сделаю и не допущу, чтобы эта женщина где-либо вновь принялась за прежнее. Я изобличу ее, так же как и ее сообщников.

— Это ваше последнее слово?

— Да.

— Вы хотите снова привлечь внимание к этой прискорбной истории, уже преданной забвению, и оскорбить чувства верующей черни?

— Я хочу, ваше преподобие, спасти детей простонародья от вампира, который их подстерегает.

Старая закваска клерикализма, на которой почтенный врач так долго замешивал хлеб науки, на сей раз не оказала обычного действия. Собеседники простились холодно.

Итак, преступления, творящиеся в приюте, вот-вот выплывут на свет… Но, видно, Эльмине и ее соучастникам помогал сам дьявол: на другое утро психиатр выпил чашку какао, после чего его разбил паралич. Агония продолжалась весь день, а к ночи он умер. Не было ничего удивительного в том, что восьмидесятилетнего старика хватил апоплексический удар — это произошло как раз вовремя, чтобы помешать ему осуществить свои благие намерения…

Об этом Девис-Рота тотчас же известил слуга врача, Одар, тот самый, который раньше служил у Руссеранов. Но прежде всего но служил неисповедимой воле Господней…

Иезуит больше не опасался разоблачений, так как обвинять по делу о приюте было некого: де Мериа сошел с ума, Николя и Эльмина исчезли, девочки ничего не помнили. Молодой помощник прокурора поплатился за излишнее служебное рвение, а г-н N. — за честолюбивые надежды, внушенные его открытиями. Все-таки он легко отделался, ибо чуть-чуть не сел на скамью подсудимых, как и те, с кем он хотел порвать.

О событиях в приюте и об их ужасных подробностях психиатру рассказал Филипп. Он работал вместе с братьями в мастерской и искренне огорчился, узнав о внезапной смерти старика. С тех пор как подросток осиротел, доктор был единственным человеком, протянувшим ему руку помощи, если не считать торговки птичьим кормом. Когда Филипп сидел в тюрьме, она не раз под предлогом, будто его братья помогают ей продавать рыбу, спасала их от ареста за бродяжничество.

Эти два старых человека, столь разные по своему положению в обществе, одинаково пытались озарить царившую кругом тьму хоть каким-нибудь проблеском света; но рассеять мрак могло лишь яркое сияние дня…

По дороге, ведущей в Дьепп, катилась двуколка, запряженная выносливой лошадью. В ней сидел каменотес Клод Плюме, обезображенный взрывом на шахте, и его сын Фирмен, когда-то рыжий, а теперь черноволосый мальчуган со старообразным лицом. Сходство с карликом не смущало ребенка, а скорее льстило ему.

Шоссе в этом месте тянулось рядом с железнодорожным полотном. Остановившись, чтобы дать лошади передохнуть, отец и сын, которых породнил случай, смотрели, как мимо мелькают вагоны, полные пассажиров. Вдруг мальчик воскликнул:

— Мама! Вот моя мама!

— Замолчи, дурак!

Внезапно голос Клода Плюме осекся: в окне другого вагона он заметил голову Николя.

Как же случилось, что сыщик оказался с Эльминой в одном поезде, приходившем в Дьепп ко времени отплытия парохода в Англию?

Ускользнув от облавы и дождавшись наступления ночи, Николя спрыгнул с дерева и благополучно миновал часть леса, никого не встретив, кроме запоздавшего крестьянина с фонарем в руках, одетого в куртку из грубого сукна и такие же штаны. Беглец смог разглядеть его с головы до ног. Заметив одинокого прохожего еще издалека, Николя смело подошел и схватил его за горло (сыщик, как мы уже знаем, отличался незаурядной силой). Тот, ошеломленный, выронил фонарь.

— Ни слова! — сказал Николя. — Я вооружен. Немедленно отдай мне свою одежду. Взамен получишь мою, совсем новую, если не считать нескольких прорех, и в придачу восемьдесят франков. Если откажешься, я тебя задушу!

— Так это вас искали нынче утром? — пролепетал бедняга. Не в пример участникам облавы, он вовсе не питал желания встретить того, за кем гнались; но эта удача выпала как раз на его долю.

— Да, меня. Слышал ты, что я сказал? Согласен?

— Ничего не поделаешь, — проговорил крестьянин и начал снимать одежду, надеясь, что, когда его отпустят, он еще успеет позвать на помощь и преступника схватят. Но Николя был малый не промах. Его рука вцепилась в плечо задержанного, словно клещи. Покуда тот раздевался, сыщик обдумывал, как бы его связать, чтобы выиграть время и спастись от погони.

Он нашел выход из положения: у пойманного им человека был большой носовой платок, а также длинный шарф. Николя связал их концами. Вот и веревка! Затем он опять положил тяжелую руку на плечо несчастного, все еще не терявшего надежды сбежать.

— Ты, конечно, собираешься, как только наденешь мое платье и улизнешь, все сообщить жандармам? Не выйдет!

Держа его одной рукой, Николя другою подтянул гибкую ветку, крепко привязал к ней обе руки крестьянина, а затем отпустил ветку. Бедняге пришлось стоять с поднятыми вверх руками. Даже если б он был очень ловок, ему потребовалось бы немало времени, чтобы освободиться; в противном случае пришлось бы ждать, пока его найдут и не отвяжут.

Положив на землю свою одежду и честно отсчитав восемьдесят франков, Николя надел платье своей жертвы, подхватил кожаную сумку, с которою не расставался, несмотря на все передряги, и быстро зашагал по шоссе. Он поспел на станцию как раз в тот момент, когда кричали: «Пересадка на Дьепп!»