Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая

Председатель. За дерзкое поведение подсудимой срок наказания увеличивается на две недели.

Подсудимая. На шесть месяцев, господа судьи, прошу вас!»

— За что это ее? — спросил мальчик. — И почему она просила посадить ее не меньше, чем на полгода?

— Я тебе уже объяснял, что, когда у человека нет работы и он не может платить за квартиру — это считается преступлением, называется бродяжничеством и, как видишь, наказывается. А полгода тюрьмы она просила потому, что иметь над головой крышу, даже тюремную, лучше, чем оставаться на улице.

— Когда вы меня взяли, я тоже был бродягой, не правда ли? — спросил мальчик.

— Да, но теперь тебе нечего опасаться.

Огюст находился в том полузабытьи, когда все слышишь, все чувствуешь, но не можешь пошевелиться. От всего пережитого он впал в какую-то летаргию. Юноше вспомнился школьный учитель, который когда-то проявил к нему такое участие. Прошлое и настоящее сплетались в его уме, измученном усталостью и одурманенном дремотой.

— Как хорошо, что я с вами! — заметил мальчик. — Я уже не боюсь, что меня посадят в тюрьму за бродяжничество.

— Так ты доволен, что живешь со мной?

— Конечно! Я вас очень люблю, и к тому же вы — сын гильотинированного!

И он с восхищением посмотрел на приемного отца.

— Смешной малыш!

Время от времени мужчина прерывал чтение и посматривал на Огюста, который все еще спал. Наконец, сняв фонарь со стены, он сказал мальчику:

— Подержи-ка, пока я смою с него кровь; он так утомлен, что не проснется.

Взяв старую салфетку и миску с водой, мужчина стал перевязывать раны Огюста. Мальчуган светил.

— Теперь ему нужно только хорошенько отдохнуть, — сказал сын гильотинированного, устраивая для себя и для мальчика ложе из тряпок в углу погреба. Он заставил Огюста, все еще погруженного в забытье, выпить вторую кружку подслащенного вина и улегся, положив подле себя коробку спичек, чтобы в случае надобности зажечь свет. Спали они на сырой земле; но, устав за день, оба уснули бы и в худших условиях.

Вдруг мальчик встрепенулся.

— Отец, — сказал он, — ты ведь не дал мне нынче урока чтения!

— Правда, — ответил тряпичник, — но зато ты получил наглядный урок жизни; ведь я рассказал тебе про охоту.

— Да! Но почему загнанный зверь не бросается на собак?

— Иногда он это делает. Олень, например, порой распарывает им брюхо рогами; бык, разъярившись, может вырваться с бойни.

— Но их все равно убивают?

— Да, потому что они — одни. Но все это я говорю иносказательно. Понятно тебе, что это значит?

— О да! — сказал мальчуган, улыбнувшись.

— Сестры! Где мои сестры? — пробормотал Огюст во сне.

— Кого это он зовет? — спросил мальчик.

— Ну, ты еще слишком мал, чтобы понять. Если зверей в норе несколько, то спастись удается не всем.

Мальчик опять улыбнулся, но уже грустно. Затем он продолжал разговор:

— Отец, этот парень с крыши, наверное, тот самый, которого считают соучастником лакея — знаешь, лакея, сбондившего кубок. Это тот, которого собирались упечь, припаяв ему чужие грехи.

Все это он говорил серьезно, как взрослый.

— Верно! — отозвался тряпичник. — Котелок у тебя варит. Да, с нашим братом, обездоленным, часто поступают так.

Он вновь зажег фонарь (спать им больше не хотелось), придвинул к себе корзинку и вместе с мальчиком начал просматривать старые газеты (это заменяло им посещение читальни).

Вдруг они наткнулись на большой пакет, обернутый в серую бумагу и перевязанный бечевкой.

— Вот те на! — воскликнул мальчик. — Глянь-ка! Бумажник министра!

Он с любопытством придвинулся поближе, между тем как тряпичник, развязав веревку и вытерев пальцы об одеяло, разворачивал пакет. Там оказалось много разных документов: свидетельство о том, что 24 мая 1854 года в Сен-Назере родился Жильбер Карадек, затем (чисто бретонская аккуратность!) свидетельство о крещении, с подписями крестного отца, рудокопа Ивона Карадека, и крестной матери, его жены Маргариты; диплом школьного учителя, полученный в 1876 году в Нанте; справки, удостоверявшие, что Жильбер Карадек в течение четырех лет зимою обходил фермы, расположенные вдалеке от общинных школ, и обучал там детей грамоте; еще несколько удостоверений и наконец письмо, все объяснявшее и адресованное: «Тому, кто найдет мои документы ».

Письмо было довольно длинное:

«Я — бретонец, неимущий учитель, как это видно из моих документов; умею читать, писать и считать; с орфографией я в ладу, но все-таки не могу найти себе место в Париже. Почему я не остался на родине? Из-за слабого здоровья — мне очень трудно в зимний холод, по скверным дорогам, ходить от фермы к ферме. Я решил последовать примеру моего дяди, который с год назад отправился в Париж, и, должно быть, неплохо там устроился, раз не вернулся. Впрочем, и он мог кончить так же, как я. Мне надоело терпеть нужду; работы у меня, нет, я умею только учить грамоте. Меня одолевает такая тоска, что я даже не чувствую голода.

Говорят: „упрям как бретонец“. Правильно! Я твердо решил положить конец своим страданиям. Не хочу я больше, изнемогая от усталости, бродить то по изрытой колеями дороге, то по мостовой. Мне хочется уснуть вечным сном. Я не передумаю. Правда, в катехизисе сказано, что тех, кто не захотел терпеть земные страдания до конца, всеблагой господь ввергнет в ад, дабы они там мучились веки вечные. Нечего сказать, добрый боженька! Ну что ж, одни страдания сменятся другими, вот и все!

Родных у меня нет, обо мне никто не пожалеет. Нет у меня и друзей: кто замечает простого учителя? Только мальчишки, спешащие, увидев его, спрятаться в зарослях дрока…

Но мне вздумалось оставить о себе память. Если какой-нибудь бедняга, хлебнувший горя еще больше, чем я (хотя вряд ли это возможно), но более сильный духом, захочет воспользоваться моим именем, на которое никто не предъявит прав, или моими документами (документами честного человека), то я охотно разрешу это при условии, что он тоже честен, умеет читать, писать и считать.

Так как я — бездомный, то оставлю этот пакет прямо на улице, прежде чем брошусь в Сену. Правда, вода, должно быть, холодная, но ничего не поделаешь. У меня больше нет сил терпеть. Мне кажется, будто в воде отражаются далекие огни ферм…

Минуты две тряпичник и его приемный сын молчали.

— Недалекий все-таки парень был этот Карадек! — сказал наконец мальчуган.

— Почему?

— Во-первых, он сдрейфил.

— Что ты под этим подразумеваешь, малыш?

— Ну, ему не хватило мужества.

— Ты думаешь?

— И потом, он вообразил, будто нашедший его бумаги воспользуется ими лишь в том случае, если он сам — честен и образован… Вот простак-то! Держи карман шире!