Михайло Старицкий - РУИНА

— На счастье еще, ясновельможный гетмане, что жадность их задержала возле ляхов, — вставил Тамара, который еще до сих пор не мог оправиться от пережитого им во время битвы страха, — а то они могли бы соединиться с Дорошенко и окружить нас.

— Ге, что же! — лицо Ханенко вспыхнуло. — Было бы лучше: мы бы их приняли на грудь, а не на спину, как это сделал Лужицкий; проклятый трус, тотчас же обратился в бегство и бросил меня с четырьмя тысячами казаков против двадцатитысячного врага!

— Но, ясновельможный гетмане, напрасно ты раздражаешь себя; что ж было делать? Когда бы все войско наше состояло из Гекторов и Ахиллов, то и тогда оно должно было бы отступить перед таким подавляющим врагом.

— Молчи, пане, когда не понимаешь ничего! — вскрикнул гневно Ханенко, метнув на Тамару яростный взор. — Для воина легче лечь на поле битвы, чем отступить хоть перед ста тысячами врагов! Если бы сама судьба повстала на нас, если бы враг задавил нас числом, то еще можно бы стерпеть такую обиду, но если дурень вырывает из рук наших победу и заставляет победителя обратиться в бегство, тогда можно осатанеть от бешенства, тогда можно проклясть весь мир, своими же руками растерзать свое сердце! О, сто тысяч проклятий на голову этого труса! Пусть придумают ему люди самую страшную муку, какая только есть на свете; пусть карает до вечного суда дьявол его душу, чтобы она не знала ни одной минуты покоя, как не знаю его теперь я! Мне отступать перед Дорошенко, когда одна минута — и все войско его было бы разбито, сам Дорошенко был бы в моих руках и настал бы конец всей этой кровавой борьбе!

Через несколько минут Тамара со своим спутником достигли оврага. Это был довольно глубокий ров, склоны которого густо поросли шиповником и крапивой. Но беглецам некогда было выбирать удобный путь, так как в темноте сумерек уже можно было различить смутные силуэты приближавшихся всадников. Тамара бросился бегом вниз; но тут же поскользнулся и покатился на дно оврага, царапая себе о шипы лицо, руки и обрывая одежду… Вдруг он упал на что-то мягкое и теплое… «Медведь, волк!» — пронеслось в голове Тамары и, не помня себя от ужаса, он вцепился руками в шею лежавшего под ним существа.

Это был человек… Почуяв на себе неожиданную тяжесть, он глухо застонал и попробовал было освободиться от насевшего на него врага; лежавший под Тамарою незнакомец схватил его железными руками и так прижал к себе, что у него затрещали ребра; впрочем, безумный ужас придал и Тамаре силы. Завязалась глухая, немая борьба…

Сердце Тамары замирало от ужаса, тело холодело… Он позабыл о всем предыдущем — и вся мысль его, казалось, сосредоточилась на шее противника и в усилия цепких пальцев; он не слыхал, как над оврагом пронеслись кони испугавшего его отряда, — как резкий звук топота начал ослабевать и наконец совершенно замер в ночной тишине.

— Пусти! — прохрипел лежавший под Тамарой бродяга. — Не доводи до греха… чего напал?.. Я — бедный нищий…

— Ге–ге! знаем, какой ты нищий, — отвечал прерывающимся от дрожи голосом Тамара… — Иване, где ты?

— Здесь, — отвечал казак, упавший тоже неподалеку от Тамары.

— Ползи сюда скорее да ткни этого барсука меж лопаток кинжалом; поймал шпига…

Незнакомец, услышав, что против него два врага, сделал отчаянное усилие и вырвался из объятий Тамары, но подползший казак вскочил ему на спину и повалил снова, а Тамара снова схватил его за горло…

— Лучше связать его да допросить сначала на огоньке, а потом уже прошпигнуть, — посоветовал казак.

— Ну, так вяжи голубчика; посмотрим, из какой голубятни прилетел он.

Казак достал захваченную веревку и без особого труда связал уже почти задыхавшегося незнакомца; тут только Тамара выпустил его шею из своих рук и, тяжело дыша, отступил…

— Огонь зажигать опасно, — заговорил Тамара, отдуваясь и отирая рукой холодный, проступивший по всему лицу пот. — А вот что: сними ты ему с ног шкуру, приладь «червоные чоботы», а мы посыплем новый сафьян солью да смочим горилкой… Это тоже поразвяжет язык и добудет что-либо пригодное для нашего гетмана Ханенко…

При этом имени связанный рванулся и захрипел.

— Да стойте, люди добрые, стойте! Я ведь до Ханенко и послан…

— Как? От кого? — вскрикнули разом казак и Тамара.

— От Самойловича.

— С чем и куда? — взглянул ему строго в глаза Тамара.

— В Чигирин тайком… по дороге… передать кое-что одной пани, а оттуда к Ханенко… с листом.

— Доказательства!

— А вот, — и нищий вынул из-за пазухи завязанный в тряпку дорогой перстень с гербом и инициалами Самойловича.

Тамара взглянул на перстень и сразу же изменил тон:

— Развязывай его: это свой! — приказал он казаку.

В то время, как Тамара, рыская в окрестностях Чигирина, придумывал средства удрать в безопасное место, а Дорошенко, разбив своего соперника близ Ладыжина, победоносно шел к Каменцу на соединение с падишахом турецким Мухаметом IV и крымским ханом Селим-Гиреем, в самом Каменце было совершенно спокойно: комендант крепости Лянскоронский и староста местный Ревуцкий были убеждены и убеждали других в полной безопасности. Прежде всего гетман Собеский известил их, что послано письмо от короля к падишаху, которое, несомненно, остановит повелителя правоверных в пределах Порты; кроме того, гетман заверил, что с Дорошенко и татарскими загонами расправится он сам по–свойски; далее, епископ краковский обещал при первой надобности прислать коменданту шесть тысяч жолнеров; наконец, сам Каменец был неприступной твердыней и с своим даже небольшим гарнизоном мог выдержать долгосрочную осаду. Вследствие этого, при первой тревоге окрестные поселяне, мещане, шляхта, евреи заторопились уходить в Каменец, который, по тесноте своей, не мог вместить такой прибыли населения. Не только дома, чердаки и подвалы, но и все улицы были переполнены беглецами, мирившимися со всеми неудобствами ради спасения…

Итак, повторяем, в Каменце было хотя и тесно, но совершенно спокойно; беспечный обыватель не предполагал даже, что грозные вражьи силы уже надвигались стремительно к стенам крепости. С одной стороны изолированное положение Каменца, стоявшего на утесе, опоясанном кольцом пропасти, затрудняло свободные сношения города с внешним миром, а с другой — господствовавший в окрестностях ужас удерживал любопытных в мурах, и заключенные пребывали в блаженном неведении, убаюканные обещаниями Собеского и уверениями начальников гарнизона.

Июль истекал. Стояла невыносимая жара. Раскаленные каменные дома и скалы дышали зноем; неподвижный воздух был переполнен какой-то гарью… даже вечер и ночь не охлаждали его, и лишь под утро тянуло иногда из глубокого оврага живительной влагой. При тесноте и скученности построек, в Каменце не было при домах, за исключением комендантского, ни цветников, ни бульваров, а все огороды и сады находились за пропастью, на фольварках, куда теперь никто не показывал и носа. А потому вечером, после захода солнца, все, что только могло двигаться, высыпало из душных помещений и теснилось огромными группами на площадях, валах крепости, на двориках и на висящих над обрывом балконах…