Михайло Старицкий - РУИНА

— Некуда, некуда! — крикнул Богун. — И все гибнут: и стар и млад… Что ж, братцы, ужели в нашей, обойденной Богом земле, не найдется верных сынов, которые бы полетели орлами на этих демонов? Ужели не найдется завзятцев, какие бы спасли хоть десяток несчастных, и каких бы не устрашила ни мука, ни смерть?

— Как не найтись? — отозвались дружно казаки. — Да ты только укажи, любый батько, а голов своих мы считать уж не станем!

— Эка невидаль — смерть! — подхватили другие. — Да нам чарка горилки дороже, чем жизнь! Ей–богу, правда!

— А локшить бусурман уж так любо, — выхватился один удалой голос, — что я трижды готов умереть за эту потеху!

— Так, так — молодец! — загомонили бодро и весело все.

— Спасибо вам, братья! — проговорил тронутым голосом Богун. — А уж мне-то найрадостней будет умереть за мой родной люд! Не будем же гаить хвылыны! Там шкварчат в огне и плавают в крови наши братья и сестры! Гайда, вперед!..

И все двинулись смело, отважно за своим горячо любимым полковником, не помышляя даже о том, что в темной глубине ночи ждет их неизбежная смерть.

Отряд поскакал к ближайшему поселку, обагренному кровавым заревом, но там уже никого не было: враги, покончивши адскую забаву, очевидно, ушли, а жертвы, изрубленные, обугленные, лежали в лужах крови, тлели вместе с догоравшими бревнами и грудами угля. Грудные дети с разбитыми головами валялись на порогах хат и на улице. Не слышно было ни плача, ни крика, раздавалось только шипенье догоравшего пламени да треск рассыпавшихся стропил. Едкий, черный дым стлался по земле и скрывал от глаз возмутительное безобразие этих картин насилия. Содрогаясь от негодования, Богун повернул уже было лошадь, чтоб поспешить к другому пожарищу, как вдруг до его слуха долетел вой собаки…

Он ринулся вперед, в клубы удушливого дыма с преобладающим запахом горелого мяса; он поскакал на груды пылающих углей, на кучи смрадной золы… и среди уродливых черных остовов разрушенных, тлеющих хат, на дворище, окруженном обгорелыми деревьями, заметил сидящего на окровавленном колу казака… Страдалец еще был жив и, корчась от адских, нечеловеческих мук, напрасно взывал к смерти; у ног его лежал обнаженный труп молодой женщины, красоты неописанной, а у него сидела собака и, подняв голову вверх, протяжно и жалобно выла…

Богун остановился как вкопанный перед этой ужасной картиной и, подняв руки к кровавому, темному небу, воскликнул:

— Да где же Ты, Боже? Или иссякла к нам, грешным, Твоя любовь?

— Добей меня! — послышался слабый стон умирающего, и собака, словно поняв просьбу хозяина, завыла еще жалобней…

— Кто тут, несчастный страдалец, так похозяйничал? — обратился к нему Богун.

— Турки, — застонал умирающим голосом мученик, — все ограбили… дивчат увели… детей не пощадили… Вон на моих глазах жену истерзали… Я заступился, — ну и меня…

— Слышишь ли ты, братопродавче, — крикнул потрясенный до глубины души Богун, протягивая кулак в сторону лагеря, — слышишь ли, какие друзья–защитники приведены тобою в родной край? О ироды! — заскрежетал он зубами.

— Добей меня! — взмолился снова казненный. — Сжалься над моими муками, брате мой!

— Да, тебя спасти уже никакие силы не могут, — произнес мрачно Богун, — лишние только терзания… Ну, прощай же, мой брате… Кланяйся от меня всем загубленным… скоро и я к ним прибуду, — до братского гурту! — и он выхватил из-за пояса дорогой турецкий пистоль и недрогнувшей рукой послал пулю в висок умирающему; последний опустил голову и повис спокойно на колу.

Богун ударил коня плетью и помчался к ожидавшим его соратникам.

Он не мог произнести ни единого звука, в устах его замерло слово, а в груди захватило дыханье… Он молча указал лишь на разгоравшуюся точку вдали и стремительно понесся по направлению к ней. Удальцы пустились за ним вперегонку.

Пока отряд добрался до второго поселка, турки успели в нем похозяйничать и зажечь его с четырех сторон, но не успели только сами уйти. Впрочем, они и не спешили; никто им не давал отпора и не от кого было бежать: защитниками были большею частью женщины, дряхлые старики да слабосильные дети — все безоружный народ; военной силы разбойники не встречали; они и теперь совершенно спокойно ехали с добычей и пленными…

Выскочив на крутой берег оврага, поросший лищиною, Богун заметил, что турецкий отряд выступил из пылавшего селения и направился прямо к оврагу, где и пойдет неизбежно вдоль правого, более удобного берега. Богун разделил свой отряд на две ватаги: одну поместил в вершине оврага, а другую внизу, и сделал распоряжение, чтобы первая ватага притаилась и пропустила врага, а вторая бросилась ему во фланг; когда же смешаются ряды неприятеля, тогда следовало ударить ему в тыл. План его удался как нельзя лучше.

Опьяненные кровью и зверским насилием, турки ехали без всякой осторожности, врассыпную, распустив совершенно поводья грузно навьюченным коням… Вот они приблизились к оврагу и потянулись вдоль него то шагом, то ленивой рысцой… По небу ползли тяжелыми грядами черные тучи; вершины этих гряд и волнующиеся среди них клубы багровели от зарева и придавали всей картине зловещий характер… Вдруг неожиданно вылетел из угла оврага Богун с удальцами, раздался почти в упор неприятелю убийственный залп, и ватага с воинственным криком «бей неверных!» внезапно бросилась на растерявшегося врага… В паническом ужасе, не успев даже вынуть из ножен ятаганов, турки сбились в беспорядочную толпу и стали в смятении давить один другого… Но новый ужас: с тылу грянул другой залп и осыпал свинцовым градом обезумевших: несколько раненых коней шарахнулось во все стороны и перепугало остальных… а тут еще с двух сторон ударили в копья казаки… Объятые ужасом турки, не думая уже о сопротивлении, бросились наутек; но в беспорядочном бегстве они давили, опрокидывали друг друга, а казацкие спысы и сабли скидывали их, как снопы, с коней… Редко кто прорывался из охваченного казаками круга, а если и выносился из него взбесившийся конь, то скинутый всадник топтался копытами и тянулся по полю кровавым комком…

Разъяренные лютостью мстители были ужасны; с неистовым криком — «бей до единого!», с рычаньем хищного зверя разили они копьями, машугами, саблями не только живых, но и мертвых, поднимая на спысы растерзанные, обезображенные трупы… Эта ужасная бойня продолжалась недолго — турки вскоре все полегли до единого…

Когда прекратилось это кровавое побоище, Богун отъехал в сторону, а казаки бросились к трупам обирать кожаные пояса с карманами, драгоценные вещи, оружие и сбрую. Богун молча смотрел на эту картину, она не вызывала в его сердце ни отвращения, ни сострадания, — так полно оно было злобы на ненавистников и мучителей его родины. Но вот сверкнула молния, и пошел сразу дождь, словно заторопилось небо смыть поскорее с земли эти позорные пятна.