Михайло Старицкий - РУИНА

— О, я пану отомщу как другу… А пока как гостя прошу до трапезы.

Предложение Марианны рассеяло несколько то тяжелое настроение, какое овладело было нашими собеседниками. Все бодро и весело поднялись со своих мест и с просиявшими лицами двинулись в трапезную. Так иногда в осенний, дождливый до одури день прорвется украдкой сквозь свинцовое небо солнечный луч и сразу оживит угрюмую картину природы: все видоизменится волшебно, все засверкает отрадной улыбкой и даже в осиротевшей, тоскливой душе проснется на миг жизнерадостное чувство…

В трапезной Мазепа застал и хорунжего полковничьей команды, пана Андрея. Старые знакомые встретились приветливо, хотя у Андрея и проглядывало некоторое принуждение; он изредка бросал на своего соперника недружелюбные, ревнивые взгляды; но Марианна, поймав их, останавливала на нем пристально свои лучистые, большие глаза и смиряла его мгновенно. Обед прошел в оживленной беседе относительно положения дел в Батурине и относительно мер противодействия, какие нужно было предпринять. Полковник советовал Мазепе поехать туда incognito, переодеться: в чужой-де шкуре удобнее будет сделать разведки, а в своей собственной, пожалуй, и не допустят туда, куда нужно. Мазепа и сам был того мнения, тем более, что ему хотелось скрыть и свою дружескую связь с Гордиенко. Гострый обещался снабдить Мазепу письмом к Самойловичу, который, по его мнению, стал очень выдвигаться вперед и тайно мутить старшину. Мазепа тоже имел в запасе новость, с которой мог подойти к Самойловичу. Он заторопился немедленно ехать в Батурин, но радушные хозяева оставили его отдохнуть до следующего дня.

После обильной трапезы и всяких заздравиц Гострый отправился в свой покой писать письма к Самойловичу, к Многогрешному и к своему верному приятелю Тимченко, а Андрей торопливо ушел по делам; Марианна же осталась с Мазепой.

— Ну, вот теперь мне пан расскажет… — заговорила она, усаживаясь на низком диване возле Мазепы и подмащивая под руку атласную, шитую золотом подушку.

— Опять «пан»? Или это месть? — перебил ее огорченным тоном Мазепа.

— Так уж значит простить, что ли? — улыбнулась Марианна так дружески, так светло, что окоченевшее сердце сразу стало оттаивать у Мазепы.

— Да, не огорчать… потому что друг и без того слишком несчастен, потому что у него на всем свете осталось одно лишь близкое существо.

Алая кровь бросилась было в лицо Марианны, а потом отхлынула к сердцу и заставила его встрепенуться тревожно. «Что это? — мелькнул в голове ее острый вопрос. — Прилив ли нового чувства, или все та же неунявшаяся боль прежней раны?»

Жизнерадостное, игривое настроение сразу покинуло Марианну, сменившись каким-то тоскливым предчувствием; она опустила глаза и притихла.

— Да, одно лишь… — повторил с подавленным вздохом Мазепа.

— Прости меня… — уронила тихо Марианна, — я, кажется, нечаянно дотронулась до старой раны и причинила ей боль.

— Нет, твоя нежная рука не может причинить боли… Да почерневшая рана и не чувствует прикосновения, — ответил Мазепа и судорожно закрыл рукою глаза.

Марианна еще более побледнела.

— Что же такое случилось? Новое горе? — спросила она взволнованно. — Если, конечно, не тяжело тебе поделиться…

— О, с кем же и делиться, как не с тобой? Никого ведь… — Мазепа отнял руку от глаз; они были сухи, но бесконечная печаль теплилась в них и искала сочувствия.

«Нет, не мною занято его сердце, — пронеслось в мыслях Марианны, — а все царит в нем прежняя тень и будет, кажется, царить вечно».

Самолюбие и уязвленная ревность разбудили снова в ней гордость и разлились холодом в ее бурно вздымавшейся груди.

— Спасибо, — проговорила Марианна, чувствуя, как бледность покрывала все больше и больше ее лицо. — В чем же дело?

— Я отыскал было ее кольцо…

— Галины?

— Да… то, что я ей подарил, будучи женихом… и я отыскал его на руке незнакомого казака…

Марианна чувствовала, как каждое слово Мазепы вонзалось отравленным жалом в ее трепетавшее сердце, причиняя невыразимую муку, и, закусив побелевшие губы, она молчала. Она не ожидала даже таких страданий и теперь напрягала все свои силы, чтобы не выдать мук и взять себя в руки.

— И один лишь взгляд на это кольцо пробудил у тебя, — начала было она сдержанным, равнодушным тоном, но голос ее дрожал, обрывался…

— Ужасную, неразрешимую загадку, которая взволновала все мое существо, — перебил ее Мазепа и продолжал какой-то нервной скороговоркой: — Ведь если кольцо было у казака и оказалось купленным им у неизвестного жида, то выходит, что не татары убили или похитили ее: они вещей жидам не продают, а если это не татары, то все прежние догадки должны были рухнуть. Из истины, с которой я должен был по неизбежности считаться, явилась жгучая тайна… Она могла скрывать за собой многих живых еще лиц, и этой тайной владел жид… У меня поднялась в сердце целая буря… Ты это поймешь.

— Да, проснулась надежда, вспыхнула пламенем, поглотившим все остальное, — промолвила Марианна и гордо подняла голову, прищурив слегка глаза.

— Не то, не то, — заторопился, смешался Мазепа. — Я ничего от тебя не скрываю, даже малейших движений души, — словно извинялся он, — но меня, правда, все это потрясло. Что, если Галина жива и томится где-либо здесь в неволе, а я, положившись, что ее нет уже на свете, бездействую и не принимаю никаких мер к ее спасению? Такой укор совести невыносим, и я не мог с ним примириться… Я бросился вместе с казаком искать этого жида, поймать след преступления и…

— И что же, что же? — вспыхнула снова невольно Марианна.

— И никого, и ничего не нашел, — проговорил уныло Мазепа, — ничего и никого! Тайна осталась мучительной тайной, а разгадку ее сдал я на волю Господню и похоронил все навеки…

Марианна облегченно вздохнула; она почувствовала, что с ее груди свалился тяжелый жернов и дал свободу дыханию. Теперь ей стало невыносимо жаль своего исстрадавшегося друга, и это теплое чувство не только поглотило на время все прежние себялюбивые порывы, а подыскало ему даже оправдание.

Тихим, унылым голосом передал ей Мазепа эпопею всех своих странствований, всех неудавшихся разведок и всех разочарований; Марианна слушала его с живым участием, и с каждым словом рассказа глаза ее разгорались больше и больше огнем, а сердце билось мягче, созвучней…

— Ну, что же, к какому убеждению пришел ты, мой друже? — спросила она его робко, после того, как он, окончив рассказ, печально умолк.

— Все это был бред моего встревоженного воображения: он породил много безумных предположений, и все они развеялись, как марево… Нет ее больше на свете, нет! Погибла она от руки татар, ни от кого больше: они, видимо, ночью напали, не рассмотрели ее красоты и не пощадили, а перерезали всех: живая она была дороже алмазов и самоцветов, с живой бы они, конечно, не сняли драгоценностей…