Георгий Миронов - Заговор, которого не было...

Ильдар открыл глаза. Насколько позволяла боль в голо­ве, оторвал ее от земли, огляделся. То ли он зрение поте­рял, то ли просто темно вокруг. Вдали увидел огонек — это удалялась от него его машина, купленная на с таким тру­дом заработанные, одолженные и еще не отданные день­ги, неуверенно нащупывая фарами путь в степи.

Ильдар сориентировался, встал на четвереньки... Но, увы, эти движения отняли последние силы, и он снова упал. Лежа нащупал раны. Кровь не била фонтаном, а со­чилась... Значит, ни один крупный кровеносный сосуд не задет, понял Ильдар. На голове он нащупал гигантскую шишку, — сотрясение мозга наверняка есть, но череп вро­де бы цел, поставил он себе еще один диагноз.

«Если бы пробили сердце или печень, наверное, уже по­мер бы, — хладнокровно подумал он. — А я живу».

Он уже боялся пытаться встать или хотя бы приподнять­ся — неизвестно, придет ли он в себя, если еще раз потеря­ет сознание.

— Надо ползти! — решил он.

Не воспоминания о книжных и киногероях толкали ок­ровавленного, обессиленного Ильдара, заставляли ползти по становящейся к ночи холодной калмыцкой земле.

Он видел голову жены, склонившуюся над колыбелью младшей дочери. Видел темноволосые головки девочек, играющих самозабвенно в какую-то игру... Видел светящи­еся окна своей квартиры.

Он о семье думал: если он здесь умрет, что будет с ней? Кто позаботится о них? Одеть, обуть, накормить... да еще долги... Его долги за машину. Их кто отдаст? Все на жену свалится. Она у него хорошая, детей, конечно, вытянет. Но если при нем, главе семьи, в сумме не так плохо и зараба­тывающем по нынешним временам, семье жилось не очень-то богато, то как будет без него?

Конечно, пока он полз, мысли в голове складывались не в такие вот правильные фразы: так, обрывки мыслей... Блики, свет...

Отдельные, словно выхваченные лучом фонарика эпи­зоды семейной жизни.

А в затухающем сознании — одно слово: «НАДО».

Он чувствовал — надо ползти, пока есть хоть немно­го сил.

Он отлеживался после неимоверных усилий и снова проползал несколько метров. И снова отлеживался. И сно­ва полз.

Думать было нельзя.

Потому что, если задуматься, если попробовать увидеть с высоты птичьего полета его крохотную фигурку, расплас­танную на сухой траве калмыцкой степи, и представить себе, сколько ему еще ползти... Представить то огромное расстояние, — огромное не для идущей на хорошей скоро­сти машины, а для ползущего человека... Сразу же стано­вилось страшно, невыносимо тоскливо. И хотелось рас­пластаться на земле, повернуться к пробившейся сквозь серые облака луне и выть, выть от бессилия и боли...

Но он не поддавался. Он не пытался увидеть оставшееся пространство. Он просто знал, чуял, что если будет просто лежать на месте, то точно умрет. И жена, дети останутся одни. А если ползти, то рано или поздно куда-то ведь при­ползешь.

Рано или поздно...

Лишь бы не слишком поздно...

Когда он нащупал сбитыми в кровь пальцами автомо­бильную колею, то не сразу понял, что самое страшное позади.

Он и не надеялся, что сможет выползти на шоссе или тем более доползти до Астрахани... Все его мечты были свя­заны со степным автомобильным трактом.

Там ходят машины... Там есть шанс дождаться припозд­нившегося водителя. А это — жизнь.

Этот бой со смертью Нуралиев выиграл.

Когда его нашли, — окровавленного, в десятках кило­метров от города, на тракте, где машины не так уж и час­ты, — его руки с трудом оторвали от земли. Казалось, он пытается удержаться за нее. Или, напротив, как атлант, удержать ее на вытянутых руках...

Окровавленного и обессиленного, его довезли до бли­жайшей больницы незнакомые добрые люди. Несколько дней Ильдар был при смерти. Но выжил.

Постепенно восстановилась память. И события легли в единую канву рассказа. Он дал первые показания сотруд­никам уголовного розыска. Дал словесный портрет пре­ступников, описал машину и вещи, которые были в ней, вспомнил характерные слова, черты убийц.

Но все дело в том, что по существующим правилам дело возбуждается по месту совершения преступления. Ильдар показал, где на него было совершено нападение. Попытка убийства с целью завладения транспортным средством имела место в республике Калмыкия.

А все последующие преступления кровавых братьев, или, если угодно, «братьев по крови», имели место в рус­ских городах вдоль Волги. И долго еще этот эпизод злове­щей биографии банды Ахтаевых оставался вне поля зрения следователей областных прокуратур ряда русских привол­жских городов...

В детстве я воспитывался в семье деда-дворянина, чело­века истинно православного. Отец воевал, мама с утра до вечера на работе. Чему в раннем детстве дед с бабушкой научили, то и осталось на всю жизнь.

Учили делать добро.

Учили: на добро добром, но и на зло — добром.

Учили: не только злой, подлый поступок — грех, но и злая, подлая мысль — грех.

Вот так всю свою жизнь, уже больше полувека с тех пор, удивляюсь, когда встречаюсь с неприкрытым злом: пытаюсь понять — откуда оно?

Когда знакомился с делом братьев Ахтаевых, все время ловил себя на мысли, что большая часть преступлений этой банды совершена даже не из корыстных соображений (хотя, убивая, всегда грабили, забирали простенькие и де­шевые пустяки, не могли без трофеев), а из злобы, ненави­сти ко всему человеческому.

Ненависть была ко всем. И вымещалась она, как прави­ло, на случайно попавшихся жертвах.

Мне все время казалось, что если я пойму, откуда взя­лась злоба в Романе, Вене Ахтаевых, в Сережке Дробове, то пойму что-то очень важное в нашем перевернутом мире, в нашей криминализированной России в конце второго ты­сячелетия.

Все большие трагедии берут начало от какой-то малень­кой, частной беды.

Мне казалось, пойму эту частность, пойму и некий все­общий закон. Что случилось с моей страной? Куда она рва­нулась?

Жизнь, мягко говоря, не баловала Сережку Дробова.

Сколько себя помнил, жили в нищете...

Квартиру и коммунальной-то не назовешь...

Они жили фактически в прихожей. Через их узкую, как пенал, комнату проходили жильцы двух других.

Там жизнь шла чистая и красивая, как казалось Сереж­ке. Там никогда не кричали друг на друга, оттуда не слы­шался мат, пьяный и гнусавый.

И оттуда частенько вкусно пахло. Не просто едой. А приготовленной с лаской и любовью.

...В соседней комнате, точнее, двух крохотных комна­тушках, в которые вела их комната-прихожая, жили две взрослые, похожие друг на друга женщины, одна чуть стар­ше, другая чуть младше, и дочь одной из них — сверстница Дробова.

Каждый день в беленьком или розовом, но всегда чис­теньком и нарядном платьице, проходила она, демонстра­тивно сморщив носик и отвернувшись, мимо остатков за­куски на щербатом столе, лужиц пролитого на конопатой клеенке дешевого вина, мимо храпящей матери Дробова и лежавшего рядом с ней на узкой кроватке рыгающего оче­редного сожителя, мимо кровати самого Дробова, а по­зднее его младшей сестрицы Нинки и совсем уж маленько­го брата Вовки.