Георгий Миронов - Заговор, которого не было...

Дробов хоть и был крепок в кости, но мускулы-то нагу­лял много позднее, а тогда был тощ и физически не силен. Так что, когда его попытались еще в КПЗ в первый раз «опустить», царапался и кусался он в страшном отчаянии так, что плюнули на него и, потирая укушенные руки, бро­сили на середине камеры.

— Хрен с тобой, тоже мне, целка-мазурка... Не хочешь, не надо, — отшутились бывалые зеки.

Злоба выручила его и в колонии. Там нападавшие были не сильнее его, но брали числом.

Когда на каждой ноге повисло по два пацана, да по два ухватили каждую руку, заломили их за спину и стали при­гибать, чтоб дать возможность кому-то из лагерной «эли­ты» первому «прописать» новенького...

Когда ему уже спустили штаны и он понял, что то, что сейчас произойдет, будет не концом, а началом кошмара...

Когда его уже пригнули к полу и он явственно различил каждую мелочь — окурки, спички, мусор, плевки...

Он вдруг почувствовал знакомую тупую боль в затылке, ощутил, как злоба накатывает на него, туманя сознание, закрывая кровавой пеленой глаза...

Он вывернулся, укусил одного из державших его, выр­вал руку, сжатую чьей-то не сильной потной ладонью, и ткнул пальцем наугад, да удачно — ощутил мягкую, подда­ющуюся давлению субстанцию, услышал где-то далеко жуткий крик, надавил дальше и ощутил, как под пальцем выскользнуло из орбиты глазное яблоко противника.

Воспользовавшись минутной растерянностью, Дробов рванулся и оказался, хотя и со спущенными штанами, но на свободе.

Правда, свобода эта была относительной.

Ибо вокруг — стены барака, еще дальше — колючка зоны, и рядом пацаны, хотя и напуганные, но, возможно, уже готовые отомстить.

Толпа собралась немаленькая, были среди пацанов и много выше его ростом, сильнее, накачаннее.

Ощерился Дробов, напряг свои хилые мускулы, закру­тился волчонком, кому-то ногой в пах заехал, кому-то в су­толоке отдавил каблуком пальцы.

Остальные отшатнулись от него.

Бешеных и на зоне побаиваются.

Их либо убивают, либо не трогают.

«Мочить» Дробова в тот вечер не стали. А потом как-то незаметно и вовсе за своего приняли. Обошлось. Тем более что на следующий день снова был «этап», и был выбор новой жертвы. За то, что кого-то в драке помял, зла не дер­жали.

Зло держал сам Дробов.

Он не стал искать и наказывать тех, кто его унижал, кто оказался втянут в ту драку им самим.

А вот того пацана, из самых старших и авторитетных, кто, спустив штаны, уже пытался к нему, беспомощному, сзади пристроиться, он легко вычислил.

И во время работы в промзоне, когда тот оказался в опасной близости от большой циркулярной пилы, разде­лывавшей бревна на доски, всего-то чуть-чуть и подтолк­нул его, когда рядом никого не было.

Но руку тому отхватило в момент. А кровь рванула так, что зажимай — не зажимай, все равно, пока поможешь, че­ловек кровью изойдет.

Он, может, и сказал бы, кто его толкнул, да сил не было, губы посинели, и он только шептал этими синими губами:

— Мамка, мамка...

Да и то недолго.

Конечно, посчитали несчастным случаем на производ­стве. ЧП как ЧП... Не более того. А если у пацанов у кого и были подозрения, то он с ними делиться ни с кем не стал. Слишком красноречивым было то, что увидели они в промзоне на пилораме в тот день...

Поняв, что одной злобы может в трудную минуту и не хватить, Дробов стал качаться.

На зоне для малолеток это было повальной модой, об­щим увлечением, так что он особо не выделялся. Однако результаты у всех разные. Кто-то бросал, лишь начав. Кто- то на полпути сходил с дистанции. И лишь редкие пацаны накачивали мышцы грамотно и большого объема. Дело даже не в силе воли: тут важно, виден ли результат. Когда ты качаешься, качаешься, а мышцы все так же невелики в объеме, плоски, то и стимула нет. От чего это зависит, ник­то толком не знал. Но, даже не умея выразить, считали, что тут — гены. Наследственность: если дед или отец был буга­ем, так и ты будешь. А если предки — хлюпики, то качай — не качай, так замухрышкой и останешься.

Дробов отца своего в жизни не видел. Не то что воочию, но даже на фотографии. И, заметив, как с каждым днем все рельефнее становятся мышцы рук, спины, шеи, уверовал в то, что отец его был мужик крепкий.

И это была одна из немногих мыслей, посещавших его голову и не вызывавших озлобленности и раздражения. Если в детстве он ненавидел своего неизвестного отца, то в колонии стал как-то незаметно относиться к нему с сим­патией.

Ну и что, что мать бросил? Такую оторву каждый бро­сит. Хорошо уже то, что отец оказался, скорее всего, мужи­ком крепким.

Крепким стал ко времени выхода из колонии и Дробов.

Когда к репутации «бешеного» добавилась слава «кач­ка», Дробова и вовсе стали обходить стороной.

Его, конечно, побаивались. Но сказать, что сильно ува­жали, было бы явным преувеличением. Не было в Дробове ничего такого, что притягивало бы других, — ни ума, ни образованности, ни особых талантов, ни привлекательной внешности или симпатичных черт характера.

И сколько бы ни уверял себя Дробов — и раньше, до ко­лонии, и там, за черной «колючкой», и потом, на относи­тельной «свободе», что не нуждается он ни в женской люб­ви, ни в мужской дружбе, в глубине души ему конечно же хотелось и того, и другого.

Оказавшись в своеобразном жизненном вакууме, когда человек в поисках признания выбирает себе один из двух путей — умственного или физического совершенствова­ния, Дробов однозначно выбрал второе.

И чем больше он качался, чем больше прибавлялось силы, тем легче было отбирать у слабых и хилых их «пар- чушки» — ибо «качка» требует еды...

Из колонии Дробов вышел с накачанными мышца­ми рук, плечей, спины. Для чего помногу раз поднимал он в положении стоя и лежа разные железяки, собран­ные им в промзоне, — они там валялись в большом изо­билии.

Твердыми стали мышцы. А сердце и раньше мягким не было.

Специальности толковой ему приобрести не довелось. По «малолетке» работал на циркулярной пиле, потом на алюминиевом заводе таскал опоки — не столько для труда, сколько для тренировки. Силы прибавлял.

А ум и душа отдыхали. Дробов не хотел их особенно тре­вожить.

С накачанными мышцами и без головы можно обойтись.

И злоба Дробова отдыхала до поры тоже...

Она дремала в Дробове до той минуты, покуда его кто- нибудь не задирал, что случалось по понятным причинам все реже и реже.

Или пока не попадали на его пути — ну, это уже после колонии — какие-нибудь чистенькие и благополучные людишки, которых он ненавидел так сильно, что мышцы болели.

Один раз он отметелил случайно попавшегося на пути студента, поздним вечером возвращавшегося со свидания. Уж больно он благополучным показался — шел себе в бе­лой рубашке, чистенький, и что-то напевал. Ну, он и дал ему! Завалил, долго и остервенело бил ногами в пах, по почкам. Когда почувствовал, что боль в затылке проходит, перестал. Но студент уже не шевелился. Так и не знал Дро­бов, забил ли он того студента насмерть, или тот оклемал­ся, вылечился.