Георгий Миронов - Заговор, которого не было...

Он подстерег Танечку, когда она возвращалась после сдачи последнего экзамена, — шла с безмятежной улыбкой на губах и что-то весело напевала.

Он ждал ее долго, куря папиросы-«гвоздики» одну за другой.

Дождался, весь дрожа не столько от возбуждения, сколько от давней ненависти, схватил ее сзади одной рукой за горло, другой зажал старой брезентовой рукавицей рот, чтоб не закричала, а рукавица, чтоб не укусила, и пота­щил в предусмотрительно открытую дверь сарая.

Экзамен кончился поздно, во дворе никого не было. Может еще и потому, что накрапывал мелкий дождь, было ветрено, — ни для игры детской, ни для пересудов стари­ковских на скамейке.

А у окон, выходящих во двор, привычки сидеть ни у кого не было.

Никто не видел.

А может, кто и видел, промолчал.

Кому охота с бугаем связываться? Тем более мать хоть и на никчемной должности, а все ж в милиции. А Таня, что Таня? Кому она родня?

Втолкнув Танечку в сарай, приятно пахнущий сырым деревом, он бросил ее на мягкие опилки в углу, нагнулся, тыльной стороной ладони ударил по лицу, и раз, и два...

Она закрыла лицо руками. Он схватил их, заломил, свя­зал веревкой, закатал юбочку, рванул на себя трусики...

Танечка дрожала крупной дрожью. Но не билась, не вы­рывалась.

И это отсутствие сопротивления, ощущение ужаса, ис­ходящее в эти минуты от Танечки, привели к тому, что вме­сто сладкой истомы в теле Дробова появилась боль, а эрек­ция пропала.

В раздражении от своей неудачи, чувствуя, как нена­висть к Тане, уюту, чистоте, в которых она жила, перепол­няет его, Дробов, не сдерживая бешенства, бил и бил ладо­нями по щекам Танечки.

Потом сполз с нее, рука наткнулась на что-то холодное, скользкое.

Пустая бутылка... Не очень сознавая, что он делает, и пытаясь лишь найти выход своей злобе, Дробов раздвинул ноги Танечки и стал медленно проталкивать туда горлови­ну бутылки.

Танечка вскрикнула, и тело ее обмякло...

Девочку к утру нашли мать и тетка: всю ночь бродили они между университетом и домом — это пять кварталов сравнительно небольшого областного города... Обыскали все закоулочки, пока не услышали, обессилев от поисков, под утро в своем дворе приглушенные стоны из дровяного сарая.

А к вечеру того же дня, погрузив вещи на грузовичок, уехали на другой конец города, невыгодно обменяв две светлые комнаты на одну темную...

Соседи обратили внимание на то, что мать и тетка в одну ночь состарились, саму же Танечку вели к машине под руки, и шла она с трудом. В милицию они обращаться побоялись. Был тут и страх многих десятилетий преследуе­мой «органами» семьи, и уже современное понимание того факта, что, пользуясь своими, пусть и на нижнем этаже власти, связями в милиции, мать Дробова сына из-под за­кона все равно выскребет. Так и ушла эта семья из жизни Дробова, оставив после себя странное ощущение пустоты и раздражения.

Дробов весь день прятался за больничным городком, в старом дровяном сарае психбольницы. А когда пришел че­рез сутки, в соседних комнатах жила семья старшего конт­ролера местной тюрьмы — пятеро ребятишек мал мала меньше. Они давно искали обмен, а тут вот так повезло — одну комнатенку обменяли сразу на две...

Старший контролер тюрьмы оказался человеком не­пьющим и строгим. Пьянки в «прихожей» в одночасье пре­кратились. И с милиционерами (были они в основном сер­жантами, контролер же — младшим лейтенантом) Ульяне, а затем и Нинке теперь приходилось встречаться в сарае.

Дробов сильно переживал первое время.

Но Танечку ему жалко не было. Страх, что арестуют за насилие, быстро прошел. Понял, что побоялись дворяноч­ки жаловаться. Печалило его, что не получился из него на­стоящий мужчина. И злоба ко всем — к мужикам — за то, что у них получается, к женщинам, — за то, что не может он их, оказывается, «употребить» так, как надо, — все копи­лась и копилась.

И когда в затылке стало ломить уж очень сильно, Дробов решил повторить свой опыт с дворовой оторвой Валькой.

Затащил ее в дровянник за больничным городком, возле психбольницы, — туда, боясь психов, мало кто ходил, — побил для порядка по лицу, задрал юбку и растерялся, не обнаружив трусиков.

Но в ту же секунду удивление сменилось еще большим — он вдруг ощутил приятное, но постыдное истечение спер­мы. Злобы стало еще больше. Ее стало так много, что де­вать некуда.

Что-то надо было делать. Но не к врачу же идти.

И Дробов придумал. Предложил дворовым пацанам, когда будут играть в «казаки-разбойники», затащить ка­кую-нибудь деваху на лодочную станцию.

Станция была давно заброшена, лодки разворованы или сгнили, и две комнатки, сбитые из досок, использова­лись для свиданий и иных человеческих потребностей.

Собрались играть человек пятнадцать, девчонки и маль­чишки разных возрастов с трех соседствующих дворов. Сразу в их «бредень» попала тихая и медлительная — как в мысли, так и в движениях Настя. Отнеслась она к факту пленения без ужаса: думала, что это входит в правила игры.

Пока она сообразила, что с нею делают, юбка ее была завернута ей на голову...

Двое мальчишек держали ее за руки и за ноги, над своим лицом она почувствовала табачное дыхание Дробова.

На этот раз у него обошлось без позора.

Казалось бы, должно было у него остаться хоть какое-то чувство благодарности к этой тощенькой тринадцатилет­ней девчонке.

Но нет... Только злоба. Хотя и меньшая, чем тогда — к Танечке.

— Ей, пацаны, кто еще хочет? — презрительно спросил Дробов молодняк.

Но те, испуганные и притихшие от содеянного при них и, как ни крути, с их участием, готовности продолжить дело вожака не выявили.

Разошлись, будучи уверены, что, хотя и совершили они большую проказу, но не преступление же...

Однако мать Насти была иного мнения. Она быстро провела «дознание» и выяснила имена всех участвовавших в «деле». Так что свидетелей совершенного Дробовым насилия нашлось человек семь. И своих родителей, и милиции эти свидетели боялись в ту минуту больше, чем Дробова.

Из всей компании шестнадцать лет было только ему, да и насильником, по сути дела, был он один.

И в колонию пошел один Дробов.

Остальных «приписали» к детской комнате милиции.

По рассказам бывалых людей Дробов знал, что насиль­ников в колониях и тюрьмах презирают, особенно тех, кто насиловал малолеток. И потому сильно боялся, как бы его сразу не «опустили». Но в возрастной колонии, где содер­жались лица, не достигшие 18 лет, таких, как он, оказалось чуть ли не половина. Ну, может, треть. Но все равно он на их фоне не сильно выделялся.

Но вот «прописку» ему миновать было не суждено. А во время «прописки» всегда ведь на слабину проверяют. Не сильно, но уверенно. И уж от самого тебя зависит, опустят тебя во время «прописки», или вывернешься. Меньше шансов у парнишек, физически мало накачанных.