Алексей Эйснер - Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке

Милош, почти загородив машиной улицу, остановил ее в десяти шагах от трубача, и тот, додребезжав музыкальную фразу до конца, остановил смирную лошадь. Алеша вышел, приблизился к командиру эскадрона и отдал честь. Шеверда вложил палаш в ножны, откозырял ответно и, перевесившись с седла, протянул руку. Все это время рыжая кобыла семенила копытами в опасной близости от адъютантских сапог.

— Товарищ капитал,— начал Алеша, представляя себе, что произошло бы, если б эти играющие в гусар безумцы, вот так, как есть, свернули бы в полукилометре отсюда и зарысили бы к Пиндоке,— генерал послал меня к вам с устным приказом охранять переправу спешившись. Генерал считал, что вы давно уже должны быть там, и потому просил передать, чтоб вы сразу же отправили коней с коневодами в Арганду. Кроме того, он приказывает немедленно начать окапываться, а поближе к мосту отрыть для двух ваших «льюисов» настоящие пулеметные гнезда, как для станковых. Он убежден, что на вас непременно налетят бомбардировщики.

— Кавалерист без коня что баба без юбки,— сентенциозно произнес Шеверда.— Спешенный эскадрон не один вид, но и боевитость теряет...

Но адъютант командира бригады уже торопливо переводил все сказанное им на французский подъехавшему комиссару. Миниатюрный и очень спокойный человек кивнул и, поворачивая коня, объявил Шеверде, что сейчас же пошлет политответственного испанского взвода подыскать пустые сараи для укрытия лошадей от разведывательных авионов. Шеверде нечем было крыть. Он дал шпоры своей горячей кобыле и поскакал вдоль эскадрона, приказывая спешиться. Поняв, что теперь все пойдет как по маслу, Алеша сел в успевшую развернуться машину, и она понеслась к Мадриду.

В забитом интендантскими грузовиками Вальекасе oн доложил комбригу, что возле Пиндоке они с Милошем попали под вражескую пушку, эскадрона же там не обнаружили, а встретили его на выезде из Арганды. Алеша признался, что набрался смелости и позволил себе от имени командира бригады приказать спешиться и скрытно пробираться к переправе, а там быстро начать рыть траншею. Лукач, склонив голову к плечу, посмотрел на него.

— Быстро вы мужаете. А еще недавно спрашивали насчет носков для вашего Лягутта... Можете не сомневаться: правильно поступили. Так же действуйте и впредь.— Он улыбнулся.— Но целиком меня не подменяйте, пусть я останусь все же командиром Двенадцатой...

На другой день бригада получила приказ быть готовой к переброске в Арганду. Белов предложил отправить первым батальон Андре Марти. Лукач согласился, но попросил пригласить к нему комбата капитана Бурсье и комиссара Маниу, огненно-рыжего маленького лионца.

Когда оба явились, Лукач через адъютанта выразил им свою уверенность, что фашисты уже выходят, если не вышли, на левый берег Харамы, а под ним практически единственная переправа на четыре-пять километров в обе стороны от Арганды. Так вот, не взяли бы они, Бурсье и Майну, с сегодняшнего вечера охрану Пиндоке в свои руки, чтобы не оставить мост под присмотром малопригодных для окопного сидения кавалеристов?.. За неразговорчивого Бурсье — а молчаливых среди французов еще меньше, чем рыжих,— отвечал Маниу и предложил послать на мост их молодежную роту, почти пятая часть которой состоит в Jeunesse communiste.

А перед рассветом в штаб бригады поступило трагическое сообщение, что охранявшая переправу вторая рота, молодежная, перестала существовать. Как удалось уразуметь из сбивчивого телефонного донесения, переправившиеся ночью на этот берег марокканцы начисто вырезали ее. По-видимому, они переплыли Хараму на резиновых лодках где-то повыше Пиндоке, ловкие, как кошки, прокрались за спину караулившему пулеметному отделению и бесшумно перекололи всех четырех, после чего прошли по мосту, и через полчаса около ста двадцати молоденьких французов и бельгийцев, крепко спавших на дне траншей в надежде на своих пулеметчиков, не было в живых. Смогли спастись всего шесть человек, и то лишь потому, что они предпочли, завернувшись в одеяла, улечься на открытом воздухе, далеко позади окопа, и проснулись, когда до них долетел шум какой-то возни в нем и стоны умирающих товарищей.

Потрясенный дежурный по штабу разбудил генерала и доложил о страшном происшествии. Поспешно одевшись, натянув сапоги и ополоснув лицо, Лукач бросился к выходу. Алеша, на ходу всовывая в рукав не вполне еще разработанную правую руку, едва успел застегнуть френч и затянуть пояс портупеи. Лукач, не дожидаясь, пока «пежо» остановится, уже прыгнул в него. Лавируя между забившими двор и улицу укутанными брезентом камионами интендантства, машина свернула на шоссе. Лукач мрачно молчал. Вскоре они стали обгонять автобусы и грузовики франко-бельгийского батальона.

Не доезжая Аргапды, «пежо» остановилось перед аккуратно побеленным домиком путевого сторожа. Всегда учтивый, Лукач грубо оттолкнул часового, не успевшего разглядеть, кто приехал, и ворвался внутрь. В небольшой комнате, слабо освещенной настольной керосиновой лампой, клубами ходил табачный дым. Бурсье и еще два лейтенанта из штаба батальона нервно курили, разгуливая от черного окна к жаровне с погасшими углями, а некурящий Маниу сидел возле лампы и что-то отмечал в длинном списке; глаза его опухли и покраснели. Лукач подбежал к Бурсье, рядом с которым сейчас же встал Маниу, поднял кулаки и принялся по-русски кричать во весь голос на обоих, нимало не заботясь о том, что его не понимают. Адъютант, еще ни разу не видевший комбрига в таком бешенстве, был поражен и не без страха взглянул на него сбоку. Командир бригады продолжал осыпать смотрящих на него с испуганным недоумением французов бессмысленной, раз она не доходила до них, площадной бранью, однако покрасневшее от напряжения лицо его выражало не злобу, но страдание, а из глаз одна за другой стекали по щекам редкие крупные слезы, которых сам он, по-видимому, не замечал. Наконец, в изнеможении, он круто повернулся к двери и вышел, хлопнув ею. Алеша на минуту задержался, он почувствовал необходимость как-то загладить эту, ни на что не похожую, сцену и сделал шаг к Бурсье и Маниу, но лионец предупредил его:

— On comprend bien... Il est trop touche par le fin affreu de nos gars...[ — Понятно... Он потрясен такой ужасной гибелью наших пар...]

He успел он договорить, как дверь снова открылась, и комбриг шагнул в комнату. Не глядя ни на Бурсье, ни на Маниу, он обычным своим мягким баритоном, разве что суше, чем всегда, приказал Алеше телефонировать в штаб через общую сеть и дать от его имени команду: объявить тревогу в батальоне Гарибальди и как можно скорее двигать его сюда.

— Прямо к этому дому. Пусть сюда же выезжают Петров, Белов, оперативный отдел и связь. Батарея тоже обязана быть здесь поскорее. А им,— он указал подбородком на Бурсье и остальных,— объявите, чтоб были у железнодорожного моста. Пусть встречают и высаживают всех своих и сейчас же начинают окапываться по эту сторону. Из-за собственного преступного легкомыслия вторая рота не только сама ни за понюшку табака погибла, но и позволила врагу создать на этой стороне, фактически в нашем тылу, свой плацдарм. И теперь остальные три роты обязаны мало что зарыться в землю, во избежание дальнейших потерь, но и приготовиться к стойкой обороне. Бурсье и Маниу должны мне поручиться, что ни один фашист — ни живой, ни мертвый — через них не пройдет...